ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Сегодня Ходжа Насреддин берег каждую минуту своего времени. Поэтому он не стал задерживаться и, своротив мимоходом челюсть одному стражнику, сокрушив зубы второму и превратив в лепешку нос третьего, благополучно вернулся в чайхану своего друга Али. Здесь в задней комнате он скинул женскую одежду, увенчал свою голову цветной бадахшанской чалмой, прицепил фальшивую бороду и в таком виде уселся на самое высокое место в чайхане, откуда ему было удобно наблюдать побоище.

Стражники, теснимые со всех сторон народом, сопротивлялись яростно. Свалка завязалась возле самой чайханы, у ног Ходжи Насреддина; он не утерпел и вылил на стражника свой чайник, причем так ловко, что весь кипяток угодил прямо за шиворот ленивому и толстому поглотителю сырых яиц. Стражник завыл, повалился на спину, болтая руками и ногами. Ходжа Насреддин, даже не взглянув на него, снова погрузился в раздумье.

Он услышал старческий, надтреснутый голос:

- Пропустите! Пропустите меня! Во имя аллаха, что здесь творится?

Неподалеку от чайханы, в самой гуще дерущихся, возвышался на верблюде горбоносый седобородый старик, по виду и одежде -араб; конец его чалмы был подвернут, что свидетельствовало о его учености. Перепуганный насмерть, он прижимался к верблюжьему горбу, а вокруг кипело побоище, кто-то тащил старика за ногу с верблюда и не отпускал, хотя старик неистово дергался, стараясь освободиться. Кругом кричали, хрипели и свирепо выли.

В поисках безопасного места старик кое-как пробился к чайхане. Озираясь и вздрагивая, он привязал за ногу верблюда рядом с ишаком Ходжи Насреддина и взошел на помост:

- Ради аллаха, что у вас творится здесь, в Бухаре?

- Базар, - кратко ответил Ходжа Насреддин.

- Что же, у вас, в Бухаре, всегда такие базары? И как же я теперь проберусь во дворец через это побоище?

Когда он произнес слова "во дворец". Ходжа Насреддин мгновенно понял, что встреча с этим стариком и есть как раз та единственная встреча, тот самый случай, с помощью которого можно выполнить задуманное: проникнуть в эмирский гарем и освободить Гюльджан.

Но торопливость, как известно, есть свойство дьявола, и, кроме того, всем памятны стихи мудрейшего шейха Саади Ширазского: "Только терпеливый закончит дело, торопливый же упадет". Ходжа Насреддин свернул ковер нетерпения и уложил его в сундук ожидания.

- О всемогущий аллах, о убежище верных, - вздыхал и охал старик. - Как же я проберусь теперь во дворец?

- Подожди здесь до завтра, - ответил Ходжа Насреддин.

- Я не могу! - воскликнул старик. - Меня ждут во дворце!

Ходжа Насреддин засмеялся:

- О почтенный и убеленный сединами старец, я не знаю твоего звания и твоего дела, но неужели ты думаешь, что во дворце не смогут обойтись без тебя даже до завтра!.. Многие почтенные люди у нас в Бухаре не могут неделями попасть во дворец; почему же ты думаешь, что для тебя будет сделано исключение?

- Да будет известно тебе, - с важностью ответил старик, несколько уязвленный словами Ходжи Насреддина, - что я знаменитый мудрец, звездочет и лекарь и прибыл сюда из самого Багдада по приглашению эмира, дабы служить ему и помогать в правлении государством.

- О! - сказал Ходжа Насреддин, почтительно кланяясь, -привет тебе, мудрый старец. Мне приходилось бывать в Багдаде, и я знаю тамошних мудрецов. Скажи мне свое имя.

- Если ты был в Багдаде, то, конечно, слышал обо мне и моих заслугах перед калифом, которому спас я от смерти любимого сына, о чем объявлено было по всему государству. Гуссейн Гуслия - мое имя.

- Гуссейн Гуслия! - воскликнул Ходжа Насреддин. -Неужели ты и есть сам Гуссейн Гуслия!

Старик не смог скрыть улыбки, весьма довольный тем, что слава его разнеслась так далеко за пределы родного Багдада.

- Чему ты удивляешься? - продолжал старик. - Ну да, я и есть тот самый знаменитый Гуссейн Гуслия, великий мудрец, равного которому нет ни в мудрости, ни в умении вычислять звезды, ни в искусстве излечивать болезни. Но я совершенно лишен гордости и самодовольства - видишь, как просто я разговариваю с тобой, ничтожным.

Старик придвинул подушку, облокотился на нее, собравшись простереть далее свое снисхождение к собеседнику и подробно поведать ему о своей великой мудрости - в расчете, что собеседник, движимый тщеславием, начнет потом на всех перекрестках рассказывать о встрече со знаменитым мудрецом Гуссей-ном Гуслия, превозносить его мудрость и даже преувеличивать, дабы вызвать у слушателей еще больше почтения к нему, а тем самым и уважения к себе, - потому что именно так поступают всегда все люди, удостоившиеся внимания высоких особ. "И этим он будет способствовать умножению и укреплению моей славы среди простого народа, - думал Гуссейн Гуслия, - что тоже не лишне; разговоры в простом народе дойдут через шпионов и соглядатаев до слуха самого эмира и подтвердят перед ним мою мудрость, ибо подтверждение со стороны есть, бесспорно, самое лучшее подтверждение; и в конце концов, из всего этого я смогу извлечь для себя пользу".

Дабы окончательно убедить собеседника в своей необыкновенной учености, мудрец начал рассказывать о созвездиях, о расположении их, поминутно ссылаясь при этом на великих мудрецов древности.

Ходжа Насреддин слушал внимательно, стараясь запомнить каждое слово.

- Нет, - сказал наконец Ходжа Насреддин. - Я все-таки не могу поверить! Неужели ты и есть тот самый Гуссейн Гуслия!

- Конечно! - воскликнул старик. - Что в этом удивительного?

Ходжа Насреддин опасливо отодвинулся. Затем воскликнул с тревогой и состраданием в голосе:

- О несчастный! Пропала твоя голова! Старик поперхнулся, выронил чашку. Это было как в шахматной игре, в которой, кстати, лишь очень немногие могли бы потягаться с Ходжой Насреддином.

Вся важность и высокомерие слетели со старика мигом.

- Как? Что? Почему? - спрашивал он испуганно. Ходжа Насреддин указал на площадь, где не совсем еще затихло побоище:

- Да ты разве не знаешь, что все это смятение из-за тебя?! До слуха сиятельного эмира дошло, что ты, выезжая из Багдада, всенародно поклялся проникнуть в эмирский гарем - о, горе тебе, Гуссейн Гуслия! - и обесчестить эмирских жен!

Челюсть мудреца отвисла, глаза побелели, он начал часто икать от страха...

- Я? - бормотал он. - Я - в гарем?..

- Ты поклялся в этом подножием трона аллаха. Так объявили сегодня глашатаи. И наш эмир велел схватить тебя, едва ты вступишь в город, и немедля отрубить тебе голову.

Мудрец застонал в изнеможении. Он никак не мог сообразить, кто из его врагов ухитрился нанести ему такой удар; в остальном же он не усомнился, ибо сам в придворной борьбе не раз сокрушал своих врагов подобными способами и с удовлетворением любовался потом их головами, торчащими на шестах.

- И вот сегодня, - продолжал Ходжа Насреддин, - шпионы донесли эмиру, что ты приехал, и он повелел схватить тебя. Стражники кинулись на базар, начали всюду искать тебя, перерывать лавки, и разрушилась торговля, и возмутилось спокойствие; по ошибке стражники схватили одного человека, похожего на тебя, и второпях отделили ему голову, а он оказался муллой, известным своим благочестием и добродетели ми, паства его мечети вознегодовала - и посмотри, что творится теперь по твоей милости в Бухаре!

- О я несчастный! - воскликнул мудрец в ужасе и отчаянии.

Он принялся горестно восклицать, стонать и жаловаться, из чего Ходжа Насреддин заключил, что достиг полного успеха в своем намерении.

Драка тем временем отодвинулась к воротам дворца, куда один за другим скрывались избитые и помятые стражники, растерявшие свое оружие. Базар гудел, волновался, но уже тише прежнего.

- В Багдад! - стеная, восклицал мудрец. - Обратно в Багдад!

- Но тебя схватят у городских ворот! - возразил Ходжа Насреддин.

- О горе! О великое бедствие! Аллах видит, что я невинен; никогда и никому я не давал столь дерзкой, столь нечестивой клятвы! Это мои враги оклеветали меня перед эмиром! Помоги мне, добрый мусульманин!

Ходжа Насреддин только этого и ждал, ибо не хотел первый предлагать мудрецу свою помощь, чтобы не возбудить в нем подозрений.

- Помочь? - сказал он. - Чем же я могу тебе помочь, не говоря уже о том, что я, как преданный и верный раб моего владыки, должен предать тебя без промедления в руки стражников.

Мудрец, икая и дрожа, устремил на Ходжу Насреддина умоляющий взгляд.

- Но ты говоришь, что тебя оклеветали невинно, - поспешил успокоить его Ходжа Насреддин. - Я верю тебе, потому что ты находишься в столь преклонном возрасте, когда в гареме нечего делать.

- Справедливо! - воскликнул старик. - Но существует ли для меня путь к спасению?

- Существует, - ответил Ходжа Насреддин, повел старика в темную заднюю комнату чайханы и там вручил ему узел с женской одеждой. - Я купил это сегодня по случаю для моей жены и, если хочешь, могу обменять на твой халат и чалму. Под женским покрывалом ты укроешься от шпионов и стражников.

Старик с изъявлением восторга и благодарности схватил женскую одежду, натянул на себя. Ходжа Насреддин облачился в его белый халат, надел его чалму с подвернутым концом, опоясался широким поясом, покрытым изображением звезд. Старик предлагал обменять и своего верблюда на ишака, но Ходжа Насреддин не захотел расстаться со своим верным другом.

Ходжа Насреддин помог старику взобраться на верблюда:

- Да сохранит тебя аллах, о мудрец! Не забывай только, что со всеми ты должен говорить голосом тонким, как у женщины.

Старик погнал верблюда крупной рысью. Глаза Ходжи Насреддина сияли. Путь во дворец был открыт!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Убедившись, что драка на площади затихает, сиятельный эмир решил выйти в большой зал к придворным. Он придал своему лицу выражение хотя и скорбное, но спокойное, дабы кто-нибудь из придворных не дерзнул вдруг подумать, что страх имеет доступ к царственному сердцу эмира.

Он вышел, и придворные замерли, трепеща перед мыслью, как бы эмир по их глазам и лицам не угадал, что они знают о подлинных его чувствах.

Эмир молчал, и придворные молчали; царствовало грозное молчание.

Наконец эмир нарушил его:

- Что вы скажете нам и что посоветуете? Уже не в первый раз мы спрашиваем вас об этом!

Никто не поднял головы, не ответил. Мгновенная молния передернула лицо эмира. И неизвестно, сколько голов, увенчанных чалмами и обрамленных седыми бородами, легли бы сегодня на плаху и сколько льстивых языков, прокушенных в предсмертной судороге насквозь, замолкли бы навсегда, высунувшись из посиневших уст, как бы дразня живых, напоминая им о полной призрачности их благополучия, о тщете и суете их стремлений, хлопот и надежд!

Но все головы остались на плечах, и все языки остались пребывающими в готовности к немедленному льстивому действию -потому что вошел дворцовый надзиратель и возвестил:

- Хвала средоточию вселенной! К воротам дворца прибыл неизвестный человек, называющий себя Гус-сейном Гуслия, мудрецом из Багдада. Он объявил, что имеет важное дело и должен немедленно предстать пред светлыми очами повелителя.

- Гуссейн Гуслия! - воскликнул эмир, оживившись. -Пропустите его! Зовите его сюда!

Мудрец не вошел, он вбежал, не скинув даже запыленных туфель, и распростерся ниц перед троном.

- Приветствую славного и великого эмира, солнце и луну вселенной, грозу и благо ее! Я спешил день и ночь" чтобы предупредить эмира о страшной опасности. Пусть эмир скажет, не входил ли он сегодня к женщине. Пусть эмир ответит своему ничтожнейшему рабу, я умоляю повелителя!..

- К женщине? - озадаченно переспросил эмир. - Сегодня?.. Нет... Мы собирались, но еще не входили.

Мудрец поднялся. Лицо его было бледным. Он ждал этого ответа в страшном волнении. Глубокий, длительный вздох облегчил его грудь, и румянец, медленно возвращаясь, начал окрашивать его щеки.

- Слава всемогущему аллаху! - воскликнул он. - Аллах не дал погаснуть светочу мудрости и милосердия! Да будет известно великому эмиру, что вчера ночью планеты и звезды расположились крайне неблагоприятно для него. И я, ничтожный и достойный лобызать лишь прах следов эмира, изучил и вычислил расположение планет и узнал, что пока не станут они в благоприятное и благоденственное сочетание, эмир не должен касаться женщины, иначе гибель его неминуема. Слава аллаху, что я успел вовремя!

- Подожди, Гуссейн Гуслия, - остановил его эмир. - Ты говоришь что-то непонятное...

- Слава аллаху, что я успел вовремя! - продолжал восклицать мудрец (это был, конечно. Ходжа Насреддин). - Теперь я буду до конца дней моих гордиться тем, что помешал эмиру коснуться женщины и не допустил вселенную осиротеть.

Он воскликнул с такой радостью и горячностью, что эмир не мог не поверить ему.

- Когда я, ничтожный муравей, был озарен лучами величия эмира, соизволившего вспомнить мое недостойное имя, и получил повеление прибыть з Бухару на эмирскую службу, то я как бы погрузился в сладостное море небывалого счастья. И я, конечно, выполнил без всяких задержек это повеление и выехал тотчас же, потратив только несколько дней на составление гороскопа эмира, дабы, будучи в пути, уже служить ему, наблюдая за движением планет и звезд, имеющих влияние на его судьбу. И вот вчера ночью, взглянув на небо, я увидел, что звезды расположились ужасно и зловеще для эмира, а именно: звезда Аль-Кальб, означающая жало, стала напротив звезды Аш-Шуала, которая означает сердце; далее увидел я три звезды Аль-Гафр, означающие покрывало женщины, две звезды Аль-Иклиль, означающие корону, и две звезды Аш-Шаратан, означающие рога. И было это во вторник - день планеты Марса, а день этот, в противоположность четвергу, указывает на смерть великих людей и весьма неблагоприятен для эмиров. Сопоставив все эти признаки, понял я, ничтожный звездочет, что жало смерти угрожает сердцу носящего корону, если он коснется покрывала женщины, и, дабы предупредить носящего корону, я спешил день и ночь, загнал до смерти двух верблюдов и вошел пешком в Бухару.

- О всемогущий аллах! - произнес пораженный эмир. -Неужели нам действительно угрожала такая страшная опасность! Но может быть, ты просто перепутал, Гуссейн Гуслия?

- Я перепутал? - воскликнул мудрец. - Да будет известно эмиру, что нигде от Багдада и до Бухары нет никого, равного мне в мудрости, или в умении вычислять звезды, или излечивать болезни! Я не мог перепутать. Пусть владыка и сердце вселенной, великий эмир, спросит у своих мудрецов, правильно ли я обозначил звезды и справедливо ли истолковал их расположение в гороскопе.

Мудрец с искривленной шеей, повинуясь знаку эмира, выступил вперед:

- Несравненный собрат мой по мудрости Гуссейн Гуслия правильно назвал звезды, что доказывает познания его, усомниться в которых никто не осмелится. Но, - продолжал мудрец, и в голосе его Ходжа Насреддин почувствовал коварство, - почему мудрейший Гуссейн Гуслия не назвал перед великим эмиром шестнадцатого стояния луны и созвездия, на которое это стояние приходится, ибо без этих обозначений неосновательным было бы утверждать, что вторник - день планеты Марса - точно указывает на смерть великих людей, в том числе и носящих корону, ибо планета Марс имеет дом в одном созвездии, возвышение в другом, падение в третьем и ущерб в четвертом, и, в соответствии с этим, планета Марс имеет четыре разных указания, а не одно только, как сказал нам почтеннейший и мудрейший Гуссейн Гуслия.

Мудрец умолк, и на губах его играла змеиная улыбка; придворные одобрительно зашептались, радуясь посрамлению вновь прибывшего. Оберегая свои доходы и высокое положение, они старались никого со стороны не допускать во дворец и в каждом новом человеке видели опасного соперника.

Но Ходжа Насреддин если уж за что-нибудь брался, то не отступал никогда. Кроме того, он насквозь видел и мудреца, и придворных, и самого эмира. Нисколько не смутившись, он снисходительно ответил:

- Может быть, мой почтенный и мудрый собрат несравненно превосходит меня в какой-либо другой области познаний, но что касается звезд, то он обнаруживает своими словами полное незнакомство с учением мудрейшего из всех мудрых ибн-Баджжа, который утверждает, что планета Марс, имея дом в созвездии Овна и Скорпиона, возвышение - в созвездии Козерога, падение - в созвездии Рака и ущерб - в созвездии Весов, тем не менее всегда присуща только дню вторнику, на который и оказывает свое влияние, пагубное для носящих короны.

Отвечая, Ходжа Насреддин ничуть не опасался быть уличенным в невежестве, ибо отлично знал, что в таких спорах побеждает всегда тот, у кого лучше привешен язык, а в этом с Ходжой Насреддином трудно было сравниться.

Он стоял, ожидая возражений мудреца и готовясь ответить достойно. Но мудрец не принял вызова. Он промолчал. Хотя он очень сильно подозревал Ходжу Насреддина в мошенничестве и невежестве, но подозрение не есть уверенность, можно и ошибиться; зато о своем крайнем невежестве мудрец знал точно и не осмелился спорить. Таким образом, его попытка посрамить вновь прибывшего послужила к обратному. Придворные зашипели на мудреца, и он пояснил глазами, что противник слишком опасен, чтобы схватиться с ним открыто.

Все это, конечно, не ускользнуло от внимания Ходжи Насреддина. "Ну, подождите! - думал он. - Вы еще узнаете меня!"

Эмир погрузился в глубокое раздумье. Никто не шевелился из опасения помешать ему.

- Если все звезды названы и обозначены тобою правильно, Гуссейн Гуслия, - сказал эмир, - тогда, действительно, толкование твое справедливо. Мы только никак не можем понять, почему в наш гороскоп попали две звезды Аш-Шаратан, означающие рога? Ты успел, поистине, вовремя, Гуссейн Гуслия! Только сегодня утром в наш гарем привели одну девушку, и мы собирались...

Ходжа Насреддин в притворном ужасе взмахнул руками.

- Извергни ее из своих мыслей, пресветлый эмир, извергни ее! - вскричал он, словно бы позабыв, что к эмиру нельзя обращаться прямо, но лишь косвенно, в третьем лице. При этом он рассчитал, что такое нарушение правил, вызванное как бы сильным душевным волнением, проистекающим из преданности эмиру и беспокойства за его жизнь, не только не будет поставлено в большую вину, но, наоборот, свидетельствуя об искренности чувств восклицающего, еще больше возвысит его в глазах эмира.

Он так просил и умолял эмира не прикасаться к девушке, дабы потом ему, Гуссейну Гуслия, не проливать реки слез и не надевать черные одежды горя, что эмир даже растрогался.

- Ну, успокойся, успокойся, Гуссейн Гуслия. Мы не враг нашему народу, чтобы оставить его осиротевшим и утопающим в скорби. Мы обещаем тебе, в заботе о нашей драгоценной жизни, не входить к этой девушке и вообще не входить в гарем, пока звезды не изменят своего расположения, о чем ты нам своевременно скажешь. Подойди ближе.

С этими словами он сделал знак своему кальянщику и потом собственноручно передал золотой чубук приезжему мудрецу, что было великой честью и милостью. Преклонив колени и опустив глаза, мудрец принял эмирскую милость, причем по всему телу его прошла дрожь. ("От восторга!" - как подумали придворные, снедаемые злобной завистью.)

- Мы объявляем нашу милость и благоволение мудрецу Гуссейну Гуслия, - сказал эмир, - и назначаем его самым главным мудрецом нашего государства, ибо его ученость, ум, а равно великая преданность нам достойны всяческого подражания.

Придворный летописец, обязанностью которого было записывать в хвалебных выражениях все поступки и слова эмира, дабы его величие не потускнело в будущих веках (о чем эмир заботился чрезвычайно), заскрипел тростниковым пером.

- Вам же, - продолжал эмир, обращаясь к придворным, - мы, наоборот, изъявляем свое неудовольствие, ибо вашему повелителю после всех неприятностей, причиненных Ходжой Насреддином, грозила еще и смерть, но вы даже не почесались! Посмотри на них, Гуссейн Гуслия, посмотри на этих болванов, на их морды, вполне подобные ишачьим! Поистине, еще ни один государь никогда не имел столь глупых и нерадивых визирей!

- Светлейший эмир совершенно прав, - сказал Ходжа Насреддин, обводя взглядом безмолвствующих придворных и как будто прицеливаясь, чтобы нанести первый удар. - Лица этих людей, как я вижу, не отмечены печатью мудрости!

- Вот, вот! - обрадовался эмир. - Вот именно - не отмечены печатью мудрости!

- Скажу еще, - продолжал Ходжа Насреддин, - что я равным образом не вижу здесь лиц, отмеченных печатью добродетели и честности.

- Воры! - сказал эмир убежденно. - Все воры! Все до единого! Поверишь ли, Гуссейн Гуслия, они обкрадывают нас денно и нощно! Нам приходится самолично следить за каждой мелочью во дворце, и каждый раз, проверяя дворцовое имущество, мы чего-нибудь недосчитываемся. Не далее как сегодня утром в саду мы позабыли наш новый шелковый пояс, а через полчаса его уж там не было!.. Кто-то из них успел... ты понимаешь, Гуссейн Гуслия!..

При этих словах мудрец с искривленной шеей как-то по-особенному кротко и постно потупил глаза. В другое время это движение осталось бы незамеченным, но сегодня все чувства Ходжи Насреддина были обострены: он все замечал и сразу обо всем догадывался.

Он уверенно подошел к мудрецу, запустил руку к нему за пазуху и вытащил оттуда шелковый, богато расшитый пояс:

- Не об этом ли поясе сожалел великий эмир? Изумление и ужас сковали придворных. Новый мудрец оказался действительно опасным соперником, и первый же, выступивший против него, был уже сокрушен им и повергнут в прах. У многих мудрецов, поэтов, сановников и визирей дрогнули сердца в этот миг.

- Клянусь аллахом, это тот самый пояс! - вскричал эмир. - Гуссейн Гуслия, ты, воистину, несравненный мудрец! Ага! - торжествующе обратился эмир к придворным, причем лицо его выражало самую искреннюю, живую радость. - Попались наконец! Теперь-то вы уж не сможете украсть у нас ни одной нитки; довольно мы натерпелись от вашего воровства! А этому презренному вору, дерзко похитившему наш пояс, выщипать все волосы на голове, подбородке и на теле и дать ему по его подошвам сотню палок, и посадить его, голого, на осла лицом к хвосту, и возить его по городу, объявляя повсеместно, что он вор!

По знаку Арсланбека палачи накинулись на мудреца и вытолкнули за дверь; там, прямо на пороге, закипела работа; через две минуты палачи втолкнули мудреца обратно в зал, голого, лишенного даже волос, срамного донельзя. Тут всем стало ясно, что до сих пор только его борода и огромная чалма скрывали убожество ума и клеймо порока, лежавшее на его лице, что человек с таким шельмовским лицом не может быть никем иным, кроме как наиотъявленней -шим плутом и вором.

Эмир поморщился:

- Уберите!

Палачи потащили мудреца, и вскоре за окном послышались его вопли, сопровождаемые сочными ударами палок по пяткам.

Потом его посадили голого на осла, лицом к хвосту, и под ужасающий рев труб, под грохот барабанов повезли на базарную площадь.

Эмир долго беседовал с приезжим мудрецом. Придворные стояли не шевелясь, что было для них крайне мучительно: жара усиливалась, потные спины под халатами чесались невыносимо. Великий визирь Бах-тияр, больше всех опасавшийся нового мудреца, был занят мыслями о привлечении придворных на свою сторону, чтобы сокрушить с их помощью соперника; придворные же, заранее угадывая по многим признакам исход борьбы, рассчитывали, как бы повыгоднее отречься в решительную минуту от Бахтияра, предать его и тем самым войти в доверие и милость к новому мудрецу.

А эмир все расспрашивал о здоровье калифа, о багдадских новостях, о событиях в пути. Ходже Насреддину пришлось по-всякому изворачиваться. И все уже сошло благополучно, и эмир, утомленный беседой, приказал приготовить себе ложе для отдыха, но вдруг за открытыми окнами послышались голоса, чей-то вопль.

В зал быстрыми шагами вошел дворцовый надзиратель. Его лицо сияло радостью. Он объявил:

- Да будет известно великому повелителю, что богохульник и возмутитель спокойствия Ходжа Насреддин пойман и приведен во дворец!

Сразу же вслед за этими словами широко раскрылись ореховые резные двери. Стражники, торжествующе громыхая оружием, ввели горбоносого седобородого старика в женской одежде и повергли его на ковры перед троном.

Ходжа Насреддин похолодел, стены дворца словно бы покачнулись перед его глазами, лица придворных окутались зеленоватым туманом...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Багдадский мудрец, подлинный Гуссейн Гуслия, попался у самых ворот, за которыми уже видел он сквозь свое покрывало поля и дороги, разбегающиеся в разные стороны; каждая из них обещала ему избавление от страшной казни.

Но стражники, охранявшие в этот час городские ворота, окликнули:

- Куда едешь ты, женщина?

Мудрец ответил голосом молодого осипшего петуха:

- Я тороплюсь домой к мужу. Пропустите меня, доблестные воины.

Стражники переглянулись - голос показался им подозрительным. Один из них взял под узцы верблюда.

- Где ты живешь?

- Вот здесь, неподалеку, - ответил мудрец еще тоньше. Но при этом чрезмерно задержал воздух в гортани и закашлялся с ужасным хрипом и одышкой.

Тогда стражники сорвали с него чадру. Ликование их было безгранично.

- Вот он! Вот он! - кричали они. - Давай, вяжи! Хватай!

Потом они повели старика во дворец, всю дорогу беседовали о казни, ожидающей его, о трех тысячах таньга награды за его голову. Каждое слово стражников падало как раскаленный уголь на его сердце.

Он лежал перед троном, горько рыдая, умоляя о помиловании.

- Поднять его! - приказал эмир. Стражники подняли старика. Из толпы придворных выступил Арсланбек:

- Пусть выслушает эмир слово преданного раба своего. Это не Ходжа Насреддин, это совсем другой человек: Ходже Насреддину нет еще и сорока лет, а это - глубокий старик.

Стражники встревожились: награда уплывала у них из рук. Все остальные молчали в недоумении.

- Почему ты скрывался под женской одеждой? - грозно вопросил эмир.

- Я ехал во дворец к великому и всемилостивейшему эмиру, - ответил старик дрожа. - Но со мной повстречался какой-то человек, неизвестный мне, и сказал, что эмир еще до моего появления в Бухаре издал приказ, чтобы отрубить мне голову, и я, обуянный страхом, решил бежать под женской одеждой.

Эмир проницательно усмехнулся:

- С тобой повстречался человек... Неизвестный тебе. И ты сразу ему поверил?.. Удивительная история! За что же мы хотели отрубить тебе голову?

- За то, что я будто бы всенародно поклялся проникнуть в гарем великого эмира... Но, аллах свидетель, я никогда не думал об этом! Я уже стар, немощен и даже от собственного своего гарема давно отказался...

- Проникнуть в наш гарем? - переспросил эмир, поджав губы. По его лицу было видно, что этот старик становится ему все более и более подозрителен. - Кто ты и откуда ты?

- Я Гуссейн Гуслия, мудрец, звездочет и лекарь из Багдада и приехал в Бухару по повелению и желанию великого эмира!..

- Значит, твое имя Гуссейн Гуслия! Ты лжешь в глаза нам, презренный старик! - загремел эмир с такой силой, что царь поэтов совсем некстати повалился на колени. - Ты лжешь! Вот Гуссейн Гуслия!

Ходжа Насреддин, повинуясь знаку эмира, бестрепетно вышел вперед и стал перед стариком, открыто и смело глядя прямо в лицо ему.

Старик изумился и попятился. Но тут же, овладев собой, закричал:

- Ага! Да ведь это тот самый человек, который, повстречавшись со мной на базаре, сказал, что эмир хочет отрубить мне голову!

- Что он говорит, Гуссейн Гуслия! - воскликнул эмир в полном недоумении.

- Какой он Гуссейн Гуслия! - завопил старик. - Это я -Гуссейн Гуслия, а он просто обманщик! Он присвоил себе мое имя!

Ходжа Насреддин низко поклонился эмиру:

- Да простит мне великий владыка мое смелое слово, но бесстыдство этого старика не имеет пределов! Он говорит, что я присвоил себе его имя. Он, может быть, скажет, что этот халат я тоже присвоил?

- Конечно! - закричал старик. - Это мой халат!

- Может быть, и эта чалма твоя? - спросил Ходжа Насреддин с насмешкой в голосе.

- Ну да! Это моя чалма! Ты выменял у меня и халат и чалму на женскую одежду!

- Так! - сказал Ходжа Насреддин с еще большей насмешкой в голосе. - А вот этот пояс случайно не твой?

- Мой пояс! - запальчиво ответил старик. Ходжа Насреддин повернулся к трону:

- Пресветлый владыка эмир воочию убедился, кого видит он перед собой. Сегодня этот лживый и презренный старик говорит, что я присвоил себе его имя, что этот халат - его халат, и чалма его, и пояс его, а завтра он скажет, что этот дворец -его дворец, и все государство - его государство, и что настоящий эмир Бухары не наш великий и солнцеподобный владыка, восседающий сейчас перед нами на троне, а что настоящий эмир -это он, вот этот лживый, презренный старик! От него можно всего ожидать! Ведь он уже приехал в Бухару с намерением войти в эмир-ский гарем, как в собственный свой гарем!..

- Ты прав, Гуссейн Гуслия, - сказал эмир. - Мы убедились, что этот старик - подозрительный и опасный человек, у него в голове черные мысли. И мы считаем, что нужно немедленно отделить его голову от его туловища.

Старик со стоном упал на колени, закрыл руками лицо.

Но Ходжа Насреддин не мог допустить, чтобы из-за него пошел на плаху человек, неповинный в тех преступлениях, которые ему приписывали, хотя бы то был и придворный мудрец, сам, конечно, погубивший многих и многих своим коварством.

Ходжа Насреддин поклонился эмиру:

- Да выслушает милостиво великий эмир мое слово. Отрубить голову ему - никогда не поздно. Но сначала нужно узнать его подлинное имя и подлинные намерения, с которыми он прибыл в Бухару, дабы выяснить, нет ли у него сообщников и не гнусный ли он чернокнижник, решивший воспользоваться неблагоприятным расположением звезд и добыть прах от следов великого эмира, смешать этот прах с мозгами летучей мыши и затем подбросить в кальян эмиру, дабы причинить ему зло. Пусть великий эмир оставит его пока живым и отдаст мне, ибо обычных тюремщиков он может опутать своими злыми чарами, но перед моею мудростью они будут бессильны, так как мне известны все ухищрения чернокнижников и все способы уничтожения их колдовства. Я запру этого старика, произнесу над замком благочестивые молитвы, известные только мне одному, - дабы не смог он силой колдовства открыть замок без ключа, - и потом жестокими пытками я заставлю его сказать все!

- Ну что же, - ответил эмир. - Твои слова вполне разумны, Гуссейн Гуслия. Бери его и делай с ним, что захочешь, но только смотри, чтобы он не вырвался из-под замка.

- Я отвечаю головой перед великим эмиром.

Через полчаса Ходжа Насреддин - он же главный мудрец и звездочет эмира - проследовал в свое новое жилище, приготовленное в одной из башен дворцовой стены; за ним, сопровождаемый стражниками, следовал понурившийся преступник -подлинный Гуссейн Гуслия.

В башне, над жилищем Ходжи Насреддина, была маленькая круглая келья с чугунной решеткой в окне. Ходжа Насреддин отпер огромнымключом медный, позеленевший замок, открыл окованную железом дверь. Стражники втолкнули туда старика, бросив ему тощую охапку соломы. Ходжа Насреддин закрыл дверь и потом долго бормотал над медным замком, но так невнятно и быстро, что стражники не могли ничего разобрать, кроме часто повторяющегося призыва к аллаху...

Своим жилищем Ходжа Насреддин остался вполне доволен. Эмир прислал ему двенадцать одеял, восемь подушек, множество разной утвари, корзину с белыми свежими лепешками, мед в кувшине и много других яств со своего стола. Ходжа Насреддин очень устал и проголодался, но прежде чем сесть за трапезу, он взял шесть одеял, четыре подушки и понес все это наверх своему пленнику.

Старик сидел в углу на соломе и сверкал из темноты глазами, как разъяренный кот.

- Ну что же, Гуссейн Гуслия, - мирно сказал Ходжа Насреддин. - Мы с тобой неплохо устроимся в этой башне - я пониже, а ты повыше, как тебе и подобает по твоим годам и мудрости. Сколько здесь пыли! Я сейчас подмету.

Ходжа Насреддин спустился, принес кувшин с водой, веник, чисто вымел каменный пол, постелил одеяла, положил подушки, потом еще раз спустился, принес лепешки, мед, халву, фисташки и на глазах своего пленника честно разделил все пополам.

- Ты не умрешь с голоду, Гуссейн Гуслия, - говорил он. -Мы с тобой сумеем раздобыть пищу. Вот тебе кальян, а вот здесь я положил табак.

Устроив все это в маленькой келье так, что она имела вид едва ли не лучший, чем нижняя. Ходжа Насреддин ушел, заперев дверь на замок.

Старик остался один. Он был в полной растерянности. Он долго думал, соображая, прикидывая, но так и не смог ничего понять в происходящем. Одеяла были мягкими, и подушки удобными, и ни лепешки, ни мед, ни табак не содержали в себе отравы... Утомленный сегодняшними треволнениями, старик улегся спать, поручив свою дальнейшую судьбу аллаху.

В это время виновник всех его несчастий Ходжа Насреддин сидел в нижней келье перед окном, наблюдал медленный переход сумерек в темноту и раздумывал о своей удивительной бурной жизни и возлюбленной, которая теперь была здесь, рядом, но ничего еще пока не знала. В окно тянуло свежей прохладой, сплетались над городом, как серебряные нити, звенящие и печальные голоса муэдзинов; на темном небе выступили звезды, сияли, горели и трепетали чистым, холодным, далеким огнем, и была там звезда Аш-Шуале, означающая сердце, и три звезды Аль-Гафр, означающие покрывало девушки, и две звезды Аш-Шаратан, означающие рога, и только зловещей звезды Аль-Кальб, означающей жало смерти, не было там, в синей высоте...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Ходжа Насреддин вошел в доверие и милость к эмиру, стал его ближайшим советником во всех делах. Ходжа Насреддин решал, эмир подписывал, а великий визирь Бахтияр только прикладывал медную резную печать. "О великий аллах, да это что же творится в нашем государстве! - мысленно восклицал он, читая эмирские указы об отменах налогов, о бесплатном пользовании дорогами и мостами, об уменьшении базарных сборов. - Ведь так недолго совсем разорить казну! Этот новый мудрец, да прогниют насквозь его внутренности, разрушил в одну неделю все, над чем я трудился больше десяти лет!"

Однажды он осмелился доложить о своих сомнениях эмиру. Повелитель ответил:

- Что знаешь ты, ничтожный, и что понимаешь? Мы сами не меньше тебя скорбим об этих указах, опустошающих нашу казну, но что можем мы сделать, если так повелевают звезды! Утешься, Бахтияр, это - на короткое время, пока звезды не станут в благоприятное сочетание. Объясни ему, Гуссейн Гуслия.

Ходжа Насреддин отвел великого визиря в сторону, усадил на подушки и долго объяснял, почему дополнительный налог на кузнецов, медников и оружейников следует немедленно отменить.

- Звезды Аль-Авва в созвездии Девы и Аль-Бальда в созвездии Стрельца противостоят звездам Сад-Була в созвездии Водолея, - говорил Ходжа Насреддин. - Ты понимаешь, о почтенный и сиятельнейший визирь, они противостоят и далеки от сочетания.

- Ну и что же, если они противостоят? - возразил Бахтияр. - Они и раньше противостояли, что, однако, ничуть не мешало нам исправно взыскивать налоги.

- Но ты позабыл о звезде Ак-Дабаран в созвездии Вола! воскликнул Ходжа Насреддин. - О визирь, посмотри на небо, и ты убедишься!

- Зачем мне смотреть на небо! - ответил упрямый визирь. - Мое дело - следить за сохранностью и приумножением казны; я вижу, что с того дня, как появился ты во дворце, доходы казны уменьшились и приток налогов сократился. Сейчас как раз подошел срок взыскания налогов с городских ремесленников; объясни мне, почему мы не можем взыскать?

- Как почему? - воскликнул Ходжа Насреддин. - Да я же целый час толкую тебе об этом! Неужели ты до сих пор не понял, что на каждый из двенадцати знаков Зодиака выпадают два стояния луны с одной третью!..

- Но я должен взыскать налоги! - снова перебил визирь. -Ты понимаешь, налоги!

- Подожди, - остановил его Ходжа Насреддин. - Я еще не разъяснил тебе, что созвездие Ас-Сурейя и восемь звезд Ан-Наими...

Здесь Ходжа Насреддин пустился в столь туманные и пространные объяснения, что в голове у великого визиря загудело и в глазах помутилось. Ой встал и вышел, пошатываясь. А Ходжа Насреддин вернулся к эмиру:

- О повелитель! Старость хотя и покрыла серебром его голову, но обогатила ее лишь снаружи, не превратив в золото то, что находится внутри головы. Он не смог вместить в себя мою мудрость. Он ничего не понял, повелитель. О, если бы он обладал одною лишь тысячной долей того ума, которым обладает великий эмир, затмевающий самого Лухмана!

Эмир милостиво и самодовольно улыбнулся. Все эти дни Ходжа Насреддин с великим усердием внушал ему мысль о его несравненной мудрости и преуспел в своем намерении вполне. И теперь, когда он доказывал что-нибудь эмиру, тот слушал с глубокомысленным видом и не возражал, боясь обнаружить истинную глубину своего ума.

На следующий день Бахтияр говорил в кругу придворных:

- Новый мудрец, этот самый Гуссейн Гуслия, разорит нас всех! Все мы обогащаемся только в дни собирания налогов, когда нам удается зачерпнуть из большой и полноводной реки, текущей в эмирскую казну. И вот пришло нам время зачерпнуть, но этот Гуссейн Гуслия мешает. Он ссылается на расположение звезд, но когда и кто слышал, чтобы звезды, управляемые аллахом, располагались бы в ущерб знатным и благородным людям, благоприятствуя в то же время каким-то презренным ремесленникам, которые - я уверен - бесстыдно прожирают сейчас свои заработки, вместо того чтобы отдать их нам! Когда и кто слышал о таком расположении звезд? Этого не сказано ни в одной книге, потому что такая книга, если бы даже и появилась, то была бы немедленно сожжена, а человек, сочинивший ее, был бы проклят и предан казни, как величайший богохульник, еретик и злодей!

Придворные молчали, еще не зная, на чью сторону выгоднее им стать - на сторону Бахтияра или нового мудреца.

- Уже сейчас приток налогов уменьшается с каждым днем, -продолжал Бахтияр. - И недалеко то время, когда оскудеет казна, и мы, приближенные эмира, разоримся, и вместо парчовых халатов мы наденем простые, грубые, и вместо двадцати жен мы будем довольствоваться только двумя, и вместо серебряных блюд нам подадут глиняные, и вместо нежного молодого барашка мы положим в плов жесткую говядину, пригодную лишь для собак и ремесленников! Вот что готовит нам новый мудрец Гуссейн Гуслия, и тот, кто этого не видит, тот слеп, и горе тому!

Так он говорил, стараясь возмутить придворных против нового мудреца.

Напрасны были его усилия.

Гуссейн Гуслия все более и более преуспевал в своем возвышении.

Особенно же отличился он в "день восхваления". По стародавнему обычаю все визири, вельможи, мудрецы и поэты ежемесячно соревновались перед лицом эмира в наилучшем восхвалении его. Победителю выдавалась награда.

Все высказали свои похвалы, но эмир остался недоволен.

- То же самое вы говорили нам и в прошлый раз, - сказал он. - И мы находим, что вы недостаточно усердны в славословии. Вы не желаете утруждать свой ум, но мы заставим вас потрудиться сегодня. Мы будем задавать вам вопросы, а вы должны отвечать, сочетая в своих ответах восхваление с правдоподобием.

Эмир спросил:

- Если мы, великий эмир бухарский, согласно вашим утверждениям, могуч и непобедим, то почему государи сопредельных мусульманских стран до сих пор не прислали к нам своих послов с богатыми подарками и с изъявлениями своей полной покорности нашему непреоборимому владычеству? Мы ждем ваших ответов на этот вопрос.

Полная растерянность охватила придворных. Они бормотали что-то невнятное, всячески старались уклониться от прямого ответа. Один только Ходжа Насреддин сохранял уверенное спокойствие. Когда очередь дошла до него, он сказал:

- Да удостоятся мои жалкие слова внимания великого эмира. На вопрос нашего владыки ответить легко. Все прочие государи, управляющие сопредельными странами, пребывают в постоянном страхе и трепете перед всемогуществом нашего владыки. И рассуждают они таким образом: "Если пошлем мы великому, славному и могучему эмиру бухарскому богатые подарки, то он подумает, что земля наша очень богата, и, соблазнившись, придет со своим войском и заберет нашу землю. Если же, наоборот, мы пошлем ему подарки беднее, то он оскорбится и все равно двинет на нас свое войско. Он, эмир бухарский, велик, славен и могуч, и лучше всего не напоминать ему о нашем существовании". Вот как рассуждают прочие государи, и причину того, что они не присылают в Бухару послов с богатыми подарками, нужно искать в их беспрерывном трепете перед всемогуществом нашего владыки.

- Вот! - вскричал эмир, приведенный в полное восхищение ответом Ходжи Насреддина. -Вот как надо отвечать на вопросы эмира! Вы слышали! Учитесь, о болваны, подобные чурбакам! Поистине, Гуссейн Гуслия превосходит вас всех своей мудростью в десять раз! Объявляем ему свое благоволение.

Сейчас же дворцовый повар подбежал к Ходже Насреддину и набил ему полный рот халвой и леденцами. Щеки Ходжи Насреддина раздулись, он задыхался, густая сладкая слюна текла по его подбородку.

Эмир задал еще несколько столь же коварных вопросов. Ответы Ходжи Насреддина были каждый раз наилучшими.

- В чем состоит наипервейшая обязанность придворного? -спросил эмир.

Ходжа Насреддин ответил ему так:

- О великий и блистательный повелитель! Наипервейшая обязанность придворного состоит в каждодневном упражнении спинного хребта, дабы последний приобрел необходимую гибкость, без чего придворный не может достойным образом выразить свою преданность и свое благоговение. Спинной хребет придворного должен обладать способностью изгибаться, а также извиваться во всех направлениях, в отличие от окостеневшего хребта какого-нибудь простолюдина, который даже и поклониться не умеет как следует.

- Вот именно! - вскричал восхищенный эмир. - Вот именно, в каждодневном упражнении спинного хребта! Вторично объявляем наше благоволение мудрецу Гуссейну Гуслия!

Ходже Насреддину во второй раз набили рот халвой и леденцами.

В этот день многие из придворных перешли от Бахтияра на сторону Ходжи Насреддина.

Вечером Бахтияр позвал к себе Арсланбека. Новый мудрец равно угрожал им обоим, и ради его сокрушения они позабыли на время старинную вражду.

- Хорошо бы подсыпать ему чего-нибудь в плов, - сказал Арсланбек, который был мастер на такие дела.

- А потом эмир снимет нам головы! - возразил Бахтияр. -Нет, почтенный Арсланбек, действовать нужно иначе. Мы должны всячески восхвалять и превозносить мудрость Гуссейна Гуслия и добиться того, чтобы в сердце эмира закралось сомнение - не превосходит ли в глазах придворных мудрость Гуссейна Гуслия его собственную, эмирскую мудрость. А мы будем неустанно восхвалять и превозносить Гуссейна Гуслия, и наступит день, когда эмир возревнует. И этот день для Гуссейна Гуслия будет последним в его возвышении и первым в его падении!

Но судьба заботливо оберегала Ходжу Насреддина, и даже промахи его оборачивала на пользу ему.

Когда Бахтияр и Арсланбек, каждодневно и неумеренно восхваляя нового мудреца, почти добились соединенными усилиями своей цели и эмир, пока еще тайно, но уже начал ревновать, случилось так, что Ходжа Насреддин промахнулся.

Они гуляли с эмиром в саду, вдыхая благоухание цветов и наслаждаясь пением птиц. Эмир был молчалив. В этом молчании Ходжа Насреддин чувствовал скрытую неприязнь, но причины понять не мог.

- А как твой пленник, этот самый старик? - спросил эмир. - Узнал ли ты, Гуссейн Гуслия, его настоящее имя и намерения, с которыми он прибыл в Бухару?

Ходжа Насреддин думал в это время о Гюльджан и ответил рассеянно:

- Да простит великий повелитель ничтожного раба своего. Я не мог добиться от этого старика ни одного слова. Он молчит как рыба.

- Но ты пробовал применить к нему пытку?

- О великий повелитель, еще бы! Позавчера я выламывал ему суставы, а вчера я целый день железными клещами расшатывал ему зубы.

- Это хорошая пытка, расшатывать зубы, - сказал эмир. -Странно, что он молчит. Может быть, прислать тебе на помощь искусного и опытного палача?

- О нет, пусть великий повелитель не утруждает себя заботами! Завтра я применю новую пытку - я буду пронзать язык и десны этого старика раскаленным шилом.

- Погоди, погоди! - воскликнул эмир, и лицо его просияло. - Но как он тогда сможет назвать свое имя, если ты пронзишь ему раскаленным шилом язык? Ты не подумал об этом, Гуссейн Гуслия, и не предусмотрел, но мы, великий эмир, подумали, предусмотрели и предотвратили твою ошибку, из чего видно, что хотя ты и несравненный мудрец, но наша мудрость многократно превосходит твою, в чем ты сейчас убедился.

Радостный, сияющий эмир повелел немедленно созвать придворных, а когда они собрались, объявил им, что сегодня превзошел своею мудростью Гуссейна Гуслия, предотвратив ошибку, которую мудрец был готов совершить.

Придворный летописец старательно записал каждое слово эмира, дабы прославить мудрость его в последующих веках.

С этого дня ревность покинула сердце эмира.

Так, благодаря случайному промаху. Ходжа Насреддин разрушил коварные замыслы своих врагов.

Но бывали у него, и все чаще, ночные одинокие часы невыносимого томления. Полная луна стояла высоко над Бухарой; слабым сиянием светились изразцовые шапки бесчисленных минаретов, а мощные каменные подножия тонули в глубоком дыму. Летел ветерок, прохладный над кровлями и душный внизу, где земля и стены, раскалившись днем, не остывали за ночь. Все вокруг спало - дворец, мечети, хижины, только сова тревожила пронзительными криками горячую дрему священного города. Ходжа Насреддин сидел у открытого окна. Сердцем он знал, что Гюльджан не спит, думает о нем, и, может быть, оба они смотрят сейчас на один и тот же минарет-, но друг друга не видят, разделенные стенами, решетками, стражей, евнухами и старухами. Ходжа Насреддин сумел отомкнуть ворота дворца, но гарем по-прежнему был заперт наглухо, только случай мог открыть его перед Ходжой Насреддином. Он неутомимо искал этот случай. Тщетно!.. Он даже не смог до сих пор послать Гюльджан весточку о себе.

Он сидел у окна, целовал ветер и говорил ему: "Ну что тебе стоит! Залети на минутку в ее окно, коснись ее губ. Передай Гюльджан мой поцелуй и мой шепот, скажи, что я не забыл ее, что я спасу ее!" Ветер пролетал дальше. Ходжа Насреддин опять оставался наедине со своей тоской.

Наступал день, а с ним - обычные хлопоты и заботы. Опять нужно было идти в большой зал, там ждать выхода эмира, слушать льстивые слова придворных, отгадывать хитрые подкопы Бахтияра, ловить его взгляды, полные затаенного яда. Потом нужно было падать ниц перед эмиром, произносить ему восхваление, потом долгие часы сидеть с ним вдвоем, смотреть, скрывая отвращение, на его одутловатое, помятое лицо, слушать со вниманием его глупые речи, объяснять ему расположение звезд. Все это до того надоело и опротивело Ходже Насреддину, что он даже перестал придумывать для эмира новые доказательства, и все подряд -головную боль эмира, недостаток воды на полях, повышение цен на пшеницу, - все объяснял одними и теми же словами, ссылаясь на одни и те же звезды.

- Звезды Сад-ад-Забих, - говорил он скучным голосом, -противостоят созвездию Водолея, в то время как планета Меркурий стала слева от созвездия Скорпиона. Этим и объясняется сегодня бессонница повелителя.

- Звезды Сад-ад-Забих противостоят планете Меркурию, в то время как... Это надо запомнить... Повтори, Гуссейн Гуслия.

Памяти у великого эмира не было никакой. На следующий день разговор начинался снова:

- Падеж скота в горных местностях объясняется тем, о великий эмир, что звезды Сад-ад-Забих встали в сочетание с созвездием Водолея, в то время как планета Меркурий противостоит созвездию

Скорпиона.

- Значит, звезды Сад-ад-Забих, - говорил эмир. - Это надо запомнить.

"Всемогущий аллах, до чего он глуп! - с тоской думал Ходжа Насреддин. - Он еще глупее калифа багдадского! До чего он мне надоел, I/ скоро ли я вырвусь отсюда!"

А эмир начинал новые речи:

- В нашем государстве, Гуссейн Гуслия, царят сейчас полный мир и успокоение. И даже ничего не слышно об этом нечестивце, о Ходже Насреддине. Куда бы он мог деваться, и почему он молчит? Объясни нам, Гуссейн Гуслия.

- О всемогущий владыка, средоточие вселенной! Звезды Сад-ад-Забих... - начинал скучным и тягучим голосом Ходжа Насреддин и снова повторял все, сказанное уже много раз. - А кроме того, великий эмир, этот нечестивец Ходжа Насреддин бывал в Багдаде и, конечно, слышал о моей мудрости. Когда стало ему известно, что я приехал в Бухару, то он затаился, объятый страхом и трепетом, ибо он знает, что мне ничего не стоит его поймать.

- Поймать! Это было бы очень хорошо! Но каким способом думаешь ты поймать его?

- Я для этого выжду благоприятного сочетания звезд Сад-ад-Забих с планетой Юпитером.

- С планетой Юпитером, - повторял эмир. - Это надо запомнить. Знаешь ли, Гуссейн Гуслия, какая мудрая мысль осенила нас сегодня ночью? Мы подумали, что Бахтияра следует прогнать с его должности, а великим визирем поставить тебя.

И надо было падать ниц перед эмиром, восхвалять и благодарить его, а потом объяснять, что сейчас нельзя производить смену визирей, ибо звезды Сад-ад-Забих не благоприятствуют этому. "Скорее, скорее вырваться отсюда!" -восклицал мысленно Ходжа Насреддин.

Так, поджидая случая. Ходжа Насреддин влачил во дворце безрадостное, тоскливое существование. Его тянуло на базар, в толпу, в чайхану, в дымную харчевню; он отдал бы все эмирские яства за одну миску луковой, жгучей от перца похлебки из бараньих ног, за жилы и хрящи в базарном, дешевом плове. Он обменял бы свой парчовый халат на любую рваную ветошь, - только бы вместо славословий и восхвалений услышать простую, безыскусную речь и громкий смех от чистого сердца.

Но судьба продолжала испытывать Ходжу Насреддина и не посылала благоприятного случая. Между тем эмир все чаще спрашивал, когда же наконец звезды позволят ему поднять царственной рукой покрывало новой наложницы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Однажды эмир в неурочный час потребовал к себе багдадского мудреца. Было очень рано, весь дворец спал, слышался плеск дворцовых фонтанов, ворковали горлинки, шелестели крыльями. "Зачем я понадобился ему?" - недоумевал Ходжа Насреддин, поднимаясь по яшмовым ступеням в эмирскую опочивальню.

Навстречу ему, неслышно, как тень, из опочивальни выскользнул Вахтияр. Они на ходу обменялись приветствиями. Ходжа Насреддин насторожился, предчувствуя какой-то подвох.

В опочивальне Ходжа Насреддин застал главного евнуха. Его Великое Целомудрие, жалобно стеная, лежал ниц перед эмирским ложем, а рядом на ковре валялись обломки пальмовой, отделанной золотом трости.

Тяжелые бархатные занавеси отгораживали опочивальню от свежего утреннего ветра, от солнечных лучей и птичьего щебета. Она озарялась тусклым пламенем светильника, который хотя и сделан был из чистого золота, но чадил и вонял ничуть не меньше обыкновенного, глиняного. В углу дымила резная курильница, источая пряное и сладкое благоухание, бессильное, однако, заглушить чадный запах бараньего сала. Воздух в опочивальне был до того густым, что у Ходжи Насреддина защекотало в носу и запершило в горле.

Эмир сидел, выставив из-под шелкового одеяла волосатые ноги; Ходжа Насреддин заметил, что пятки у повелителя были темно-желтые, словно бы он коптил их время от времени над своей индийской курильницей.

- Гуссейн Гуслия, мы находимся в сильнейшем расстройстве, - сказал эмир. - В этом повинен наш главный евнух, которого ты видишь перед собой.

- О великий повелитель! - вскричал Ходжа Насреддин, холодея. - Неужели он осмелился?..

- Да нет! - Эмир, поморщившись, махнул рукой. - Ну как он может осмелиться, если мы, со свойственной нам мудростью, все предусмотрели и раньше, чем назначить его главным евнухом, позаботились обо всем. Совсем другое дело. Мы узнали сегодня, что вот этот негодяй, наш главный евнух, позабыв о великой милости, которую мы оказали ему, поставив его на одну из самых высших должностей в государстве, начал преступно пренебрегать своими обязанностями. Воспользовавшись тем, что мы в последнее время не посещаем наших наложниц, он осмелился на три дня покинуть гарем, чтобы предаться пагубному пороку, а именно -курению гашиша. И в гареме возмутился порядок и нарушилось спокойствие, и наши наложницы, лишенные надзора, передрались между собой, повырывали друг у друга волосы и поцарапали лица, чем был причинен нам, великому эмиру, несомненный ущерб, ибо женщина с исцарапанным лицом или редкими волосами не может считаться совершенной в наших глазах. Кроме того, случилось еще одно событие, повергшее нас в печаль и огорчение: наша новая наложница заболела и вот уже третий день не принимает пищи.

Ходжа Насреддин встрепенулся. Эмир движением руки остановил его:

- Подожди, мы еще не кончили говорить. Она заболела и может расстаться с жизнью. Если бы мы вошли к ней хотя один раз, то ее болезнь и даже смерть не так уж сильно огорчили бы наше сердце, но сейчас ты понимаешь сам, Гуссейн Гуслия, мы весьма и весьма опечалены. Почему и решили мы, - продолжал эмир, повысив голос, - дабы впредь не подвергаться огорчениям и расстройствам, прогнать этого негодяя и распутника с его должности, лишить всех наших милостей и выдать ему двести плетей. Тебе же, о Гуссейн Гуслия, напротив того, решили мы оказать великую милость и назначить тебя на освободившуюся должность, то есть главным евнухом нашего гарема!

У Ходжи Насреддина подкосились ноги, остановилось дыхание, похолодели внутренности. Эмир, сдвинув брови, грозно вопросил:

- Ты, кажется, намерен возразить нам, Гуссейн Гуслия? Может быть, суетные и мимолетные наслаждения ты предпочитаешь великому счастью служить нашей царственной особе? Ответь, если так!

Ходжа Насреддин уже овладел собой. Он поклонился эмиру:

- Да хранит аллах нашего великого повелителя. Милость эмира ко мне, ничтожному, безгранична. Великий владыка обладает волшебным свойством отгадывать самые тайные и сокровенные желания своих приближенных, что дает ему возможность непрерывно изливать на них свое благо. Сколько раз мечтал я, ничтожный, занять место этого ленивого и глупого человека, который лежит сейчас на ковре и стонет тонким голосом, приняв на себя справедливое наказание тростью; сколько раз я мечтал, но не осмеливался сказать о своем желании эмиру. Но вот сам великий повелитель...

- Так в чем же препятствие? - дружелюбно и радостно перебил эмир. - Сейчас мы позовем лекаря, он возьмет свои ножи, и ты удалишься с ним куда-нибудь в уединенное место, а мы тем временем прикажем Бахтияру написать указ о назначении тебя главным евнухом. Гей! - крикнул эмир и ударил в ладоши.

- Да преклонит повелитель свой слух к ничтожным словам моим, - торопливо сказал Ходжа Насреддин, поглядывая с опаской на дверь. - С великой радостью и готовностью я сейчас пошел бы с лекарем в уединенное место, но останавливает меня лишь забота о благоденствии повелителя. Мне после этого дела придется долго лежать в постели, а новая наложница повелителя за это время может умереть, и сердце эмира подернется черным туманом печали, самая мысль о чем невыносима и нестерпима для меня. Почему я и думаю, что нужно сначала изгнать болезнь из тела наложницы, а уж потом я пойду к лекарю, дабы подготовить себя к занятию должности главного евнуха.

- Гм! - сказал эмир и с большим сомнением посмотрел на Ходжу Насреддина.

- О повелитель! Ведь она уже три дня не принимает пищи.

- Гм!.. - повторил эмир и обратился к лежавшему перед ним евнуху: - Ты, ничтожное порождение паука, отвечай нам: сильно ли заболела наша новая наложница и действительно ли нам надлежит тревожиться за ее жизнь.

Ходжа Насреддин чувствовал, как ползут по его спине струйки холодного пота. В страшной тревоге он ждал ответа.

Евнух сказал:

- О великий владыка, она стала худой и бледной, как молодая луна, лицо ее - как бы восковое, и пальцы холодные. Старухи говорят, что это весьма неблагоприятные признаки...

Эмир погрузился в раздумье. Ходжа Насреддин отодвинулся в тень и возблагодарил дымный полумрак, царивший в опочивальне и скрывавший бледность его лица.

- Да! - сказал эмир. - Если так, то она, пожалуй, и вправду умрет, чем весьма опечалит нас. Главное, что мы ни разу еще к ней не входили. Но уверен ли ты, Гуссейн Гуслия, что сможешь ее излечить?

- Великому повелителю точно известно, что от Бухары и до Багдада нет лекаря искуснее меня.

- Иди, Гуссейн Гуслия, и приготовь ей лекарство.

- Великий владыка, я должен сначала определить ее болезнь. А для этого я должен ее осмотреть.

- Осмотреть? - Эмир усмехнулся. - Когда ты будешь главным евнухом, Гуссейн Гуслия, тогда успеешь насмотреться.

- О повелитель! - Ходжа Насреддин склонился до земли. -Я должен...

- Ничтожный раб! - вскричал эмир. - Известно ли тебе, что никто из смертных не имеет права, под страхом ужасной казни, видеть лица наших наложниц! Известно ли тебе это?

- Известно, о повелитель! - ответил Ходжа Насреддин. -Но я и не говорю о лице. Я никогда не осмелился бы взглянуть на ее лицо. Мне достаточно посмотреть на ее руку, ибо такой искусный лекарь, как я, может узнать любую болезнь по цвету ногтей.

- Руку? - переспросил эмир. - Что же ты сразу не сказал, Гуссейн Гуслия, и заставил нас попусту гневаться. Руку - это, конечно, можно. Мы сами пройдем с тобой в гарем; полагаем, что созерцание женской руки не повредит нам.

- Созерцание руки не может повредить великому повелителю, - ответил Ходжа Насреддин, рассудив, что увидеться с Гюльджан наедине ему все равно не удастся, и если уж свидетель неизбежен, то пусть лучше этим свидетелем будет сам эмир, дабы впоследствии в сердце его не закрались какие-нибудь подозрения.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Наконец, после стольких дней бесплодного ожидания, двери гарема открылись перед Ходжой Насреддином.

Стражники отступили, склонившись. Ходжа Насреддин поднялся вслед за эмиром по каменной лестнице, шагнул в калитку, увидел прекрасный сад: купы роз, левкои, гиацинты, фонтаны, бассейны из белого и черного мрамора, над которыми стоял легкий пар. На цветах, на траве, на листьях блестела и дрожала утренняя роса.

Бледность и краска поминутно менялись на лице Ходжи Насреддина. Евнух распахнул ореховые резные двери. Из темной глубины пахнуло густым настоем амбры, мускуса и розового масла. Это и был гарем - грустное обиталище прекрасных пленниц эмира.

Ходжа Насреддин старательно примечал все углы, переходы и повороты, чтобы потом в решительную минуту не запутаться, не погубить себя и Гюльджан. "Направо, - твердил он, - теперь налево. Здесь лестница. Здесь дежурит старуха. Теперь - опять налево..." Переходы скупо освещались голубым, зеленым и розовым светом, пробивавшимся сквозь китайские разноцветные стекла. Евнух остановился перед низенькой дверью.

- Она здесь, повелитель.

Ходжа Насреддин вслед за эмиром переступил заветный порог. Это была маленькая комната, устланная и увешанная коврами. В нишах стояли перламутровые шкатулки с браслетами, серьгами, ожерельями, на стене висело большое серебряное зеркало. Бедной Гюльджан никогда не снилось такое богатство! Ходжа Насреддин затрепетал, увидев ее маленькие, расшитые жемчугом туфли. Она уже успела стоптать задники!.. Сколько силы понадобилось ему, чтобы не выдать своего волнения!

Евнух указал рукой на шелковую занавеску в углу. Там лежала Гюльджан. "Она спит", - сказал евнух шепотом.

Ходжу Насреддина била мелкая дрожь. Его возлюбленная была рядом. "Крепись, мужайся!" - говорил он себе.

Но как только приблизился он к занавеске, услышал вздохи спящей Гюльджан, увидел легкое колыхание шелка в изголовье -словно бы железными пальцами сдавили ему горло, слезы выступили у него на глазах, и дыхание прервалось.

- Что ты медлишь, Гуссейн Гуслия? - спросил эмир.

- О повелитель, я прислушиваюсь к ее дыханию. Я стараюсь уловить сквозь эту занавеску биение сердца твоей наложницы. Как ее зовут?

- Ее зовут Гюльджан, - ответил эмир.

- Гюльджан, - окликнул Ходжа Насреддин. Занавеска, мерно колыхавшаяся в изголовье, повисла недвижно. Гюльджан проснулась и замерла, не зная еще, во сне или наяву прозвучал этот дорогой, близкий голос.

- Гюльджан! - повторил Ходжа Насреддин. Она слабо вскрикнула. Ходжа Насреддин быстро сказал: - Мое имя -Гуссейн Гуслия. Я - новый мудрец, звездочет и лекарь, прибывший из Багдада на службу к эмиру. Ты понимаешь, Гюльджан, я новый мудрец, звездочет и лекарь по имени Гуссейн Гуслия.

Повернувшись к эмиру. Ходжа Насреддин добавил:

- Она почему-то испугалась, услышав мой голос. Наверное, этот евнух дурно обращался с нею в отсутствие повелителя.

Эмир, насупившись, посмотрел на евнуха. Тот затрясся и согнулся до земли, не смея сказать ни слова в свое оправдание.

- Гюльджан, тебе угрожает опасность, - сказал Ходжа Насреддин. - Но я спасу тебя, и ты должна верить мне, ибо мое искусство преодолевает все.

Он замолчал, ожидая ответа. Неужели Гюльджан не поняла, не догадалась? Но вот послышался ее голос:

- Я слышу тебя, Гуссейн Гуслия, мудрец из Багдада, я знаю тебя и верю тебе, о чем говорю здесь в присутствии повелителя, ноги которого я вижу сквозь щелку моей занавески.

Памятуя, что перед лицом эмира необходимо сохранять ученый и важный вид. Ходжа Насреддин строго сказал:

- Дай мне руку, дабы я по цвету ногтей мог определить твою болезнь.

Шелк всколыхнулся, раздвинулся. Ходжа Насреддин осторожно взял тонкую руку Гюльджан. Свои чувства он мог выразить только пожатием. Гюльджан слабо ответила ему. Он повернул ее руку ладонью вверх, рассматривал внимательно и долго. "Как она исхудала!" - думал он с болью в сердце. Эмир перегнулся через его плечо, засопел над самым ухом. Ходжа Насреддин показал ему ноготь мизинца Гюльджан и озабоченно покачал головой. Хотя ноготь на мизинце ничем не отличался от остальных ногтей, эмир тем не менее усмотрел в нем что-то особенное, поджал губы и ответил Ходже Насреддину многозначительным понимающим взглядом.

- Что у тебя болит? - спросил Ходжа Насреддин.

- Сердце, - ответила она одним вздохом. - У меня болит сердце от горя и тоски.

- В чем причина твоего горя?

- Я разлучена с тем, кого люблю. Ходжа Насреддин прошептал эмиру:

- Она заболела оттого, что разлучена с повелителем.

Лицо эмира озарилось радостью. Он засопел еще сильнее.

- Я разлучена с моим любимым! - говорила Гюльджан. - И вот сейчас я чувствую, что мой возлюбленный здесь, рядом, но я не могу ни обнять, ни поцеловать его. О, скоро ли, скоро ли наступит день, когда он обнимет меня и приблизит к себе!..

- Всемогущий аллах! - воскликнул Ходжа Насреддин, прикидываясь изумленным. - Какую сильную страсть внушил ей повелитель за столь короткое время!

Эмир пришел в совершенный восторг. Он даже не мог спокойно стоять на одном месте, начал переминаться и глупо хихикать в кулак.

- Гюльджан! - сказал Ходжа Насреддин. - Успокойся. Тот, кого ты любишь, слышит тебя!

- Да! да! - не выдержал эмир. - Он слышит, Гюльджан! Твой возлюбленный слышит тебя!

За занавеской раздался тихий смех, подобный журчанию воды. Ходжа Насреддин продолжал:

- Тебе угрожает опасность, Гюльджан, но не бойся. Я, знаменитый мудрец, звездочет и лекарь Гуссейн Гуслия, спасу тебя!

- Он спасет! - вторил восхищенный эмир. - Он обязательно спасет!

- Ты слышишь, что говорит повелитель, - закончил Ходжа Насреддин. - Ты должна верить мне, я избавлю тебя от опасности. День твоей радости близок. Повелитель не может сейчас войти к тебе, ибо я предупредил его, что звезды запрещают ему касаться покрывала женщины. Но звезды уже меняют свое расположение, ты понимаешь, Гюльджан. Скоро они станут в благоприятное сочетание, и ты обнимешь возлюбленного. День, в который я пришлю тебе лекарство, будет предшествовать твоей радости. Ты понимаешь, Гюльджан! Получив лекарство, ты должна быть готовой!

- Спасибо, спасибо тебе, Гуссейн Гуслия! - ответила она, смеясь и плача от радости. - Спасибо тебе, несравненный и мудрый исцелитель болезней. Мой возлюбленный рядом, я чувствую, как вместе, удар в удар, бьются наши сердца!.. Эмир и Ходжа Насреддин вышли. У калитки нагнал их главный евнух.

- О повелитель! - вскричал он, падая на колени. -Воистину, такого искусного лекаря еще не видывал мир. Три дня она лежала без движения, а сейчас она вдруг покинула свое ложе, смеется и пляшет, и даже удостоила меня оплеухи, когда я приблизился к ней.

"Узнаю, - подумал Ходжа Насреддин. - Она всегда была очень быстрая на руку, моя Гюльджан!"

За утренней трапезой эмир осыпал всех придворных милостями. Ходже Насреддину он подарил два кошелька - большой, наполненный серебром, и поменьше, наполненный золотом.

- Какую, однако, страсть внушили мы ей! - говорил он, посмеиваясь. - Признайся, Гуссейн Гуслия, тебе не часто приходилось видеть подобную страсть? А как дрожал ее голос, как она смеялась и плакала! То ли еще увидишь ты, Гуссейн Гуслия, когда займешь должность главного евнуха!

Шепот пошел по рядам склонившихся придворных. По лицу Бахтияра скользнула злорадная усмешка. Только сейчас Ходжа Насреддин понял, кто подсказал эмиру эту мысль - назначить его главным евнухом.

- Она уже выздоровела, - продолжал эмир, - и сейчас нет никаких причин медлить с твоим назначением. Сейчас мы с тобой, Гуссейн Гуслия, выпьем чаю, а потом ты можешь уединиться вместе с лекарем. Эй, ты! - обратился он к лекарю. - Сходи за своими ножами. Бахтияр, подай мне указ.

Ходжа Насреддин подавился горячим чаем и закашлялся. Бахтияр с готовым указом в руках выступил вперед, трепеща от мстительного наслаждения. Эмиру подали перо, он расписался и вернул указ Бахтияру, который поспешно приложил медную резную печать.

Все это свершилось в одну минуту.

- Ты, кажется, лишился языка от столь великого счастья, о почтенный мудрец Гуссейн Гуслия! - с торжествующей улыбкой сказал Бахтияр. - Но придворный обычай требует, чтобы ты возблагодарил эмира.

Ходжа Насреддин преклонил колени перед эмиром.

- Наконец-то свершилась моя мечта! - говорил он. - И как я досадую на задержку, которая проистекает из необходимости приготовить лекарство для наложницы эмира, дабы закрепить ее исцеление, без чего болезнь опять вернется в ее тело.

- Разве приготовление лекарства занимает так много времени? - спросил, встревожившись, Бахтияр. - Лекарство можно приготовить в полчаса.

- Вот именно, - подтвердил эмир. - Полчаса, этого совершенно достаточно.

- О повелитель, все зависит от звезды Сад-ад-Забих, -ответил Ходжа Насреддин, пуская в ход последнее и самое сильное средство. - В зависимости от их сочетания мне понадобится от двух до пяти дней.

- Пять дней! - воскликнул Бахтияр. - О почтеннейший Гуссейн Гуслия, я никогда еще не слышал, чтобы на приготовление лекарства требовалось пять дней!

Ходжа Насреддин обратился к эмиру:

- Может быть, пресветлому владыке благоугодно будет поручить дальнейшее лечение новой наложницы не мне, а великому визирю Бахтияру? Пусть он попробует вылечить ее, но только я тогда не ручаюсь за ее жизнь.

- Что ты, что ты, Гуссейн Гуслия! - испугался эмир. -Бахтияр ничего не понимает в болезнях, да и вообще не очень крепок умом, о чем мы с тобой уже говорили, когда я предлагал тебе занять должность великого визиря.

По всему телу великого визиря прошла медленная судорога; он устремил на Ходжу Насреддина взгляд, полный неутолимой злобы.

- Иди и займись приготовлением лекарства, - закончил эмир. - Но пять дней - это очень долго, Гуссейн Гуслия. Может быть, ты сумеешь управиться побыстрее, ибо нам не терпится увидать тебя главным евнухом.

- Великий владыка, мне и самому не терпится! -воскликнул Ходжа Насреддин. - Я постараюсь управиться побыстрее.

Пятясь и отвешивая бесчисленные поклоны, он удалился. Бахтияр проводил его взглядом, в котором сквозило явное сожаление, что враг и соперник уходит, не потеряв ничего против прежнего веса.

"О змея, о коварная гиена! - думал Ходжа Насреддин, поскрипывая зубами от ярости. - Но ты опоздал, Бахтияр, теперь ты ничего не успеешь сделать со мной, ибо я знаю то, что хотел узнать: все входы, переходы и выходы в эмирском гареме! О моя драгоценная Гюльджан, ты ухитрилась заболеть как раз вовремя и своей болезнью спасла Ходжу Насреддина от ножей дворцового лекаря. Впрочем, справедливо будет сказать, что хлопотала ты о себе!"

Он направился в свою башню. У ее подножия в тени сидели стражники и играли в кости; один из них, вконец уже проигравшийся, снимал сапоги, чтобы поставить на кон. Было очень жарко, но в башне, за толстыми стенами, царила сырая прохлада. Поднимаясь по узкой каменной лестнице. Ходжа Насреддин прошел мимо своей двери, прямо в верхнюю комнату, где содержался багдадский мудрец.

Старик за время своего плена необычайно оброс, облик его стал диким. Глаза его сверкали из-под нависших бровей. Он встретил Ходжу Насреддина проклятиями:

- Долго ли ты будешь держать меня взаперти, о сын греха, да упадет камень на твою голову и выйдет в подошву! О гнусный плут и обманщик, присвоивший себе мое имя, мой халат, мою чалму и мой пояс, да прогрызут тебя заживо могильные черви, да источат они твой желудок и твою печень!..

Ходжа Насреддин привык и не обижался:

- Почтенный Гуссейн Гуслия, на сегодня я придумал для тебя новую пытку, а именно: сдавливание твоей головы с помощью веревочной петли и палки. Внизу сидят стражники, ты должен кричать так, чтобы они слышали.

Старик подошел к зарешеченному окну и начал кричать скучным голосом:

- О всемогущий аллах! О, мучения мои нестерпимы! О, не сдавливай мне голову с помощью веревочной петли и палки^ О, лучше смерть, чем такие муки!

- Подожди, почтенный Гуссейн Гуслия, - остано вил его Ходжа Насреддин. - Ты кричишь лениво и без всякого страдания, а стражники, не забывай, чрезвычайно опытны в подобных делах. Если они в твоих криках уловят притворство и донесут Арсланбеку, тогда ты попадешь в руки настоящего палача. Так лучше прояви должное усердие сейчас. Вот я покажу тебе, как нужно кричать.

Ходжа Насреддин подошел к окну, набрал полную грудь воздуха и вдруг завопил так, что старик, заткнув уши, шарахнулся в сторону.

- О потомок нечестивых - воскликнул он. - Да где же мне взять такую глотку, чтобы крики мои были слышны на другом конце города!

- Это для тебя единственный способ избегнуть рук палача, - возразил Ходжа Насреддин.

Старику пришлось поднатужиться. Он кричал и вопил столь горестно, что стражники у подножия башни прервали на время игру и слушали с упоением.

После этого старик долго не мог откашляться и отдышаться.

- Ох! - говорил он. - Разве можно задавать такую работу моей старой гортани! Ну, доволен ли ты сегодня моими воплями, презренный оборванец, да посетит тебя Азраил?!

- Вполне доволен, - ответил Ходжа Насреддин. - И вот сейчас, мудрейший Гуссейн Гуслия, ты получишь награду за свое усердие.

Он вытащил кошельки, пожалованные эмиром, высыпал деньги на поднос и разделил на две равные части.

Старик не переставал ругаться и проклинать.

- За что ты ругаешь меня? - спокойно сказал Ходжа Насреддин. - Разве я опозорил чем-нибудь имя Гуссейна Гуслия? Или осрамил его ученость? Вот деньги, видишь9 Эмир дал их Гуссейну Гуслия, знаменитому звездочету и лекарю, за то, что он вылечил девушку из гарема.

- Ты вылечил девушку? - Старик задохнулся. - Но что ты понимаешь в болезнях, ты, невежда, плут и голодранец!

- Я ничего не понимаю в болезнях, зато понимаю в девушках, - ответил Ходжа Насреддин. - И будет справедливо поэтому разделить эмирский подарок пополам - тебе за то, что ты понимаешь, а мне за то, в чем понимаю я. Кроме того, должен сказать тебе, Гуссейн Гуслия, что я лечил ее не как-нибудь, но исследовав предварительно расположение звезд. Вчера ночью я увидел, что звезды Сад-ад-Сууд совпали со звездами Сад-ад-Ахбия, в то время как созвездие Скорпиона обратилось к созвездию Козерога.

- Что? - закричал старик и в негодовании принялся бегать по комнате. - О невежда, достойный лишь погонять ослов. Ты не знаешь даже того, что звезды Сад-ад-Сууд не могут совпасть со звездами Сад-аль-Ахбия, ибо и те и другие находятся в одном созвездии! И как ты мог увидеть в это время года созвездие Скорпиона? Я сам всю ночь смотрел на небо, там совпадали звезды Сад-Була и Ас-Си-мак, в то время как Аль-Джахба опускалась, ты слышишь, невежда! Никакого Скорпиона там нет сейчас!.. Ты перепутал, о погонщик ослов, взявшийся не за свое дело, ты принял за Скорпиона звезды Аль-Хака, которые противостоят сейчас звездам Аль-Бутейн!..

Негодуя и обличая Ходжу Насреддина в невежестве, он долго говорил об истинном расположении звезд. Ходжа Насреддин слушал внимательно, стараясь запомнить каждое слово, дабы потом не ошибиться, разговаривая с эмиром в присутствии мудрецов.

- О невежда, сын невежды, внук и правнук невежды! -продолжал старик. - Ты даже не знаешь, что сейчас, в девятнадцатое стояние луны, именуемое Аш-Шуала и приходящееся на знак Стрельца, человеческие судьбы определяются только звездами этого знака и никакими другими, о чем ясно сказано в книге мудрейшего Шихаб-ад-дина Махмуда ибн-Караджи...

"Шихаб-ад-дина Махмуда ибн-Караджи, - запоминал Ходжа Насреддин. - Завтра же в присутствии эмира уличу бородатого мудреца в незнании этой книги, дабы вселить в его сердце спасительный страх перед моей ученостью..."

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

В доме у ростовщика Джафара стояли двенадцать запечатанных горшков, полных золота, ему же хотелось иметь непременно двадцать. Но судьба, словно бы нарочно, с целью предостеречь неопытных и доверчивых простаков, отметила Джафара печатью необыкновенного шельмовства: ему приходилось употреблять много усилий, чтобы завлечь в свои сети новую жертву; горшки его наполнялись медленнее, чем он бы хотел. "Ах, если бы я мог избавиться от моего уродства! - мечтал он. - Тогда люди не разбегались бы, завидев меня, относились бы ко мне с доверием и не подозревали коварства в моих речах. И мне тогда было бы много легче обманывать, и мои доходы умножились бы несравненно".

Когда по городу разнесся слух, что новый эмирский мудрец Гуссейн Гуслия проявил необычайное искусство в исцелении болезней, ростовщик Джафар, захватив корзину с богатыми подарками, явился во дворец к Арсланбеку.

Арсланбек, заглянув в корзину, выразил полную готовность услужить:

- Ты пришел как раз вовремя, почтенный Джафар. Наш повелитель пребывает сегодня в счастливом расположении духа, я надеюсь, что он не откажет тебе.

Эмир выслушал ростовщика, принял подарок, золотую шахматную доску с белыми полями из слоновой кости, и приказал позвать мудреца.

- Гуссейн Гуслия, - сказал он, когда Ходжа Насреддин преклонил колени перед ним. - Вот этот человек, ростовщик Джафар, - наш преданный раб, имеющий заслуги перед нами. Повелеваем тебе немедленно исцелить его от горба, хромоты, бельма и прочих уродств.

И эмир отвернулся в знак того, что не желает слышать никаких возражений. Ходже Насреддину оставалось только поклониться и выйти. Следом выполз ростовщик, влача, подобно черепахе, свой горб.

- Пойдем же скорее, о мудрейший Гуссейн Гуслия! -говорил он, не узнавая под фальшивой бородой Ходжу Насреддина. - Пойдем скорее, солнце еще не зашло, и я успею исцелиться до ночи... Ты ведь слышал - эмир приказал тебе немедленно исцелить меня!

Ходжа Насреддин проклинал в душе и ростовщика, и эмира, и самого себя за то, что переусердствовал в превознесении своей мудрости. Ну как он выпутается теперь из этого дела? Ростовщик дергал Ходжу Насреддина за рукав, понуждая прибавить шагу. Улицы были пустынны, ноги Ходжи Насреддина утопали в горячей пыли. Он шел и думал: "Ну как я теперь выпутаюсь? - Вдруг он остановился. - Кажется, мне пришло время сдержать мою клятву! - В одно мгновение он все рассчитал и взвесил. - Да, время пришло! Ростовщик, о безжалостный истязатель бедняков, сегодня ты будешь утоплен!" Он отвернулся, чтобы ростовщик не заметил блеска в его черных глазах.

Они свернули в переулок, где крутил по дороге ветер, взметая пыльные смерчи. Ростовщик открыл перед Ходжой Насреддином калитку своего дома. В глубине двора за низеньким забором, отделявшим женскую половину. Ходжа Насреддин заметил сквозь листву какое-то движение, уловил тихий шепот и смех. То были жены и наложницы, радовавшиеся приходу гостя: иных развлечений они не знали в своем плену. Ростовщик приостановился, грозно посмотрел - и все затихло... "Я освобожу вас сегодня, прекрасные пленницы!" - подумал Ходжа Насреддин.

Комната, в которую привел его ростовщик, не имела окон, а дверь запиралась тремя замками и еще какими-то засовами, тайна которых была известна только хозяину. Он долго возился, звеня отмычками, прежде чем засовы упали и дверь открылась. Именно здесь хранились горшки, здесь же ростовщик спал на досках, прикрывавших вход в подземелье.

- Разденься! - приказал Ходжа Насреддин. Ростовщик сбросил одежду. Нагота его была неописуемо безобразна. Ходжа Насреддин закрыл дверь и начал творить заклинания.

Тем временем во дворе собрались многочисленные родственники Джафара. Многие из них были должны ему и надеялись, что сегодня на радостях он простит долги. Напрасно они надеялись: ростовщик слышал через закрытую дверь голоса своих должников и злобно усмехался в душе. "Я скажу им сегодня, что прощаю долги, - думал он, - но расписок я им не верну, расписки останутся у меня. И они, успокоившись, начнут беспечную жизнь, а я ничего не скажу, я буду молчать, но втайне все время подсчитывать. И когда на каждую таньга долга нарастет еще десять таньга и сумма долга превысит стоимость домов, садов и виноградников, принадлежащих ныне моим должникам, я позову судью, откажусь от своего обещания, предъявлю расписки, продам все их имущество, оставлю их нищими и наполню золотом еще один горшок!" Так он мечтал, снедаемый неутолимым корыстолюбием.

- Встань и оденься! - сказал Ходжа Насреддин. - Сейчас мы пойдем к водоему святого Ахмеда, и ты окунешься в его священные воды. Это необходимо для твоего исцеления.

- Водоем святого Ахмеда! - испуганно воскликнул ростовщик. - Я уже тонул однажды в его водах. Запомни, о мудрейший Гуссейн Гуслия, что плавать я не умею.

- Ты должен на пути к водоему беспрерывно читать молитвы, - сказал Ходжа Насреддин. - И ты не должен думать о земных вещах. Кроме того, ты возьмешь кошелек с золотом и каждому встречному будешь дарить золотую монету.

Ростовщик стонал и охал, но выполнил все в точности. На пути встречались ему разные люди - ремесленники, нищие; меняясь в лице, он каждому дарил золотую монету. Сзади шли многочисленные родственники. Ходжа Насреддин нарочно позвал их посмотреть, дабы избегнуть впоследствии обвинения в преднамеренном утоплении ростовщика.

Солнце опускалось за кровли, деревья накрыли водоем своей тенью, звенели комары. Джафар вторично разделся, подошел к воде.

- Здесь очень глубоко, - сказал он жалобно. - Гуссейн Гуслия, ты не забыл: ведь я не умею плавать.

Родственники наблюдали в безмолвии. Ростовщик, прикрывая ладонью свой срам и боязливо поджимаясь, обошел вокруг водоема, выбирая место помельче.

Но вот Джафар присел на корточки и, держась за нависшие кусты, опасливо попробовал воду ногой.

- Холодно, - пожаловался он; глаза его округлились.

- Ты слишком медлишь, - ответил Ходжа Насреддин, стараясь не смотреть на ростовщика, чтобы не допустить к своему сердцу неправедной жалости. Но он вспомнил страдания бедняков, разоренных Джа-фаром, запекшиеся губы больного ребенка, вспомнил слезы старого Нияза; лицо Ходжи Насреддина загорелось от гнева, он смело и открыто посмотрел ростовщику прямо в глаза.

- Ты слишком медлишь! - повторил он. - Если ты хочешь исцелиться, то полезай.

Ростовщик полез. Он лез очень медленно, и когда его ноги были по колено в воде, то животом он все еще лежал на берегу. Наконец - выпрямился. Глубина сразу же у берега была по пояс ему. Всколыхнулись водоросли, щекоча холодными прикосновениями его тело. Зябко пошевеливая лопатками, он шагнул вперед и оглянулся. Сделал еще один шаг и оглянулся. В глазах его можно было прочесть немую мольбу. Ходжа Насреддин не внял этой мольбе. Пожалеть ростовщика значило бы обречь на дальнейшие страдания тысячи бедняков.

Вода покрыла горб ростовщика, но Ходжа Насреддин неумолимо загонял ростовщика все дальше в глубину.

- Еще, еще... Пусть вода коснется твоих ушей, иначе я не берусь исцелять. Ну, иди же смелее, почтенный Джафар! Смелее! Шагни еще! Ну еще немного!

- Элп! - вдруг сказал ростовщик и ушел под воду с головой.

- Элп! - повторил он, показываясь через секунду на поверхности.

- Он тонет! Он тонет! - закричали родственники. Поднялась суматоха и толкотня, ростовщику протягивали руки, палки; одни хотели помочь ему от чистого сердца, другие старались только для вида.

Ходжа Насреддин сразу определил, кто из этих людей и сколько должен. Сам он бегал, кричал и хлопотал больше всех:

- Давай! Ну давай же руку, почтенный Джафар! Ты слышишь, давай руку! Давай!

- Давай! Давай! - хором вторили родственники. Ростовщик продолжал молча нырять, показываясь на поверхности все реже и реже. И здесь, в этих священных водах, он нашел бы свой конец, если бы не прибежал откуда-то босой водонос с пустым бурдюком за спиной.

- Ба! - воскликнул он, увидев тонущего. - Да ведь это ростовщик Джафар!

И, не раздумывая, прямо как был, в одежде, он прыгнул в воду, протянул руку, отрывисто крикнув:

- На!

Ростовщик уцепился и был благополучно вытащен. Пока он, лежа на берегу, приходил в себя, водонос словоохотливо пояснял родственникам:

- Вы неправильно спасали его. Вы кричали "давай", в то время как нужно было кричать ему "на"! Вы знаете, конечно, что почтенный Джафар уже тонул однажды в этом священном водоеме и был спасен каким-то человеком, проезжавшим мимо на сером ишаке. Этот человек применил для спасения ростовщика именно такой способ, а я - запомнил. Сегодня эта наука мне пригодилась...

Ходжа Насреддин слушал, кусая губы. Выходило так, что он спас ростовщика дважды - один раз своими руками и второй -руками водоноса. "Нет, я все-таки утоплю его, хотя бы мне пришлось для этого прожить в Бухаре еще целый год", - думал он. Тем временем ростовщик отдышался и начал сварливо кричать:

- О Гуссейн Гуслия, ты взялся исцелить меня, а вместо этого чуть не утопил меня! Клянусь аллахом, - никогда больше я не подойду к этому водоему ближе чем на сто шагов! И какой же ты мудрец, Гуссейн Гуслия, если не знаешь, как нужно спасать людей из воды; простой водонос превосходит тебя своим разумом! Подайте мой халат и мою чалму; идем, Гуссейн Гуслия; уже темнеет, а нам нужно завершить начатое. Водонос! -добавил ростовщик, поднимаясь. - Не забудь, что срок твоему долгу истекает через неделю. Но я хочу наградить тебя и поэтому прощаю тебе половину... то есть я хотел сказать - четверть... нет, одну десятую часть твоего долга. Это вполне достаточная награда, ибо я мог бы выплыть сам, без твоей помощи.

- О почтенный Джафар, - робко сказал водонос. - Ты не выплыл бы без моей помощи. Прости мне хотя бы четверть моего долга.

- Ага! Значит, ты спасал меня с корыстными целями! -закричал ростовщик. - Значит, в тебе говорили не чувства доброго мусульманина, но одно лишь корыстолюбие! За это, водонос, ты подлежишь наказанию. Из твоего долга я ничего не прощаю тебе!

Водонос, понурясь, отошел. Ходжа Насреддин с жалостью посмотрел на него, потом - с ненавистью и презрением - на Джафара.

- Гуссейн Гуслия, идем скорее, - торопил ростовщик. - О чем ты шепчешься там с этим корыстолюбивым водоносом?

- Подожди, - ответил Ходжа Насреддин. - Ты забыл, что должен дарить каждому встречному золотую монету. Почему ты ничего не дал водоносу?

- О, горе мне, о разорение! - воскликнул ростовщик. -Этому презренному корыстолюбцу я должен еще давать деньги! -Он развязал кошелек, швырнул монету. - Пусть это будет последняя. Уже стемнело, и мы никого не встретим на обратном пути.

Но Ходжа Насреддин не зря шептался о чем-то с водоносом. Двинулись в обратный путь - впереди ростовщик, за ним - Ходжа Насреддин, сзади - родственники. Но не прошли они и пятидесяти шагов, как навстречу им из переулка вышел водонос, - тот самый, которого они только что оставили на берегу.

Ростовщик отвернулся, хотел пройти мимо. Ходжа Насреддин строгим голосом остановил его:

- Не забывай, Джафар: каждому встречному! В ночном воздухе пронесся мучительный стон: это Джафар развязывал кошелек.

Получив монету, водонос исчез в темноте. Но через пятьдесят шагов - опять вышел навстречу. Ростовщик побелел и затрясся.

- Гуссейн Гуслия, - жалобно сказал он. - Посмотри, ведь это опять тот же самый...

- Каждому встречному, - повторил Ходжа Насреддин.

В тихом воздухе снова прозвучал стон. Это Джафар развязывал кошелек.

Так было всю дорогу. Водонос через каждые пятьдесят шагов попадался навстречу. Он запыхался, дышал тяжело и прерывисто, по его лицу струился пот. Он ничего не понимал в происходящем. Он хватал монету и кидался опрометью в обход, чтобы через минуту опять выскочить откуда-нибудь из кустов на дорогу.

Ростовщик, спасая свои деньги, все убыстрял и убыстрял шаги, наконец кинулся бегом. Но разве мог он со своей хромотой перегнать водоноса, который, обезумев, мчался как вихрь, перемахивал через заборы; он ухитрился выскочить навстречу ростовщику не менее пятнадцати раз и, наконец, перед самым домом, он спрыгнул откуда-то с крыши и загородил собою калитку. Получив последнюю монету, он в изнеможении повалился на землю.

Ростовщик проскочил в калитку. За ним вошел Ходжа Насреддин. Ростовщик швырнул к его ногам пустой кошелек и закричал в бешенстве:

- Гуссейн Гуслия, мое исцеление обходится мне слишком дорого! Я уже потратил больше трех тысяч таньга на подарки, на милостыню и на этого проклятого водоноса!

- Успокойся! - ответил Ходжа Насреддин. - Через полчаса ты будешь вознагражден. Пусть посреди двора зажгут большой костер.

Пока слуги носили дрова и разжигали костер. Ходжа Насреддин думал о том, как бы одурачить ростовщика и взвалить на него всю вину за неудавшееся исцеление. Разные способы приходили ему в голову, но он отвергал их подряд, не признавая достойными. Костер между тем разгорался, языки пламени, слегка колеблемые ветром, поднялись высоко, озарив багряным блеском листву виноградника.

- Разденься, Джафар, и трижды обойди вокруг костра, -сказал Ходжа Насреддин. Он все еще не придумал достойного способа и выигрывал время. Лицо его было озабоченным.

Родственники наблюдали в безмолвии. Ростовщик ходил вокруг костра, словно обезьяна на цепи, болтая руками, свисавшими почти до колен.

Лицо Ходжи Насреддина вдруг прояснилось. Он облегченно вздохнул и, откинувшись, расправил плечи.

- Дайте мне одеяло! - сказал он звучным голосом. -Джафар и все остальные, подойдите ко мне!

Он выстроил родственников кольцом, а ростовщика посадил в середине на землю. Потом он обратился к ним со следующими словами:

- Сейчас я накрою Джафара этим одеялом и прочту молитву. А все вы, и Джафар в том числе, должны, закрыв глаза, повторять эту молитву за мной. И когда я сниму одеяло, Джафар будет уже исцелен. Но я должен предупредить вас об одном необычайно важном условии, и если кто-нибудь нарушит это условие, то Джафар останется неисцеленным. Слушайте внимательно и запоминайте.

Родственники молчали, готовые слушать и запоминать.

- Когда вы будете повторять за мною слова молитвы, - раздельно и громко сказал Ходжа Насреддин, - ни один из вас, ни тем более сам Джафар, не должен думать об обезьяне! Если кто-нибудь из вас начнет думать о ней или, что еще хуже, представлять ее себе в своем воображении - с хвостом, красным задом, отвратительной мордой и желтыми клыками - тогда, конечно, никакого исцеления не будет и не может быть, ибо свершение благочестивого дела несовместимо с мыслями о столь гнусном существе, как обезьяна. Вы поняли меня?

- Поняли! - ответили родственники.

- Готовься, Джафар, закрой глаза! - торжественно сказал Ходжа Насреддин, накрывая ростовщика одеялом. - Теперь вы закройте глаза, - обратился он к родственникам. - И помните мое условие: не думать об обезьяне.

Он произнес нараспев первые слова молитвы:

- Мудрый аллах и всеведущий, силою священных знаков Алиф, Лам, Мим и Ра ниспошли исцеление ничтожному рабу твоему Джафару.

- Мудрый аллах и всеведущий, - вторил разноголосый хор родственников.

И вот на лице одного Ходжа Насреддин заметил тревогу и смущение; второй родственник начал кашлять, третий - путать слова, а четвертый - трясти головой, точно бы стараясь отогнать навязчивое видение. А через минуту и сам Джафар беспокойно заворочался под одеялом: обезьяна, отвратительная и невыразимо гнусная, с длинным хвостом и желтыми клыками, неотступно стояла перед его умственным взором и даже дразнилась, показывая ему попеременно то язык, то круглый красный зад, то есть места наиболее неприличные для созерцания мусульманина.

Ходжа Насреддин продолжал громко читать молитву, и вдруг остановился, как бы прислушиваясь. За ним умолкли родственники, некоторые попятились. Джафар заскрипел под одеялом зубами, ибо его обезьяна начала проделывать совсем уж непристойные штуки.

- Как! - громовым голосом воскликнул Ходжа Насреддин. -О нечестивцы и богохульники! Вы нарушили мой запрет, вы осмелились, читая молитву, думать о том, о чем я запретил вам думать! - Он сорвал одеяло и напустился на ростовщика: -Зачем ты позвал меня! Теперь я понимаю, что ты не хотел исцеляться! Ты хотел унизить мою мудрость, тебя подучили мои враги! Но берегись, Джафар! Завтра же обо всем будет известно эмиру! Я расскажу ему, что ты, читая молитву, нарочно с богохульными целями все время думал об обезьяне! Берегись, Джафар, и вы все берегитесь: это вам не пройдет даром, вы знаете, какое полагается наказание за богохульство!

А так как за богохульство действительно полагалось очень тяжелое наказание, то все родственники оцепенели от ужаса, а ростовщик начал что-то лепетать, стараясь оправдаться. Но Ходжа Насреддин не слушал; он резко повернулся и ушел, хлопнув калиткой...

Вскоре взошла луна, залила всю Бухару мягким и теплым светом. А в доме ростовщика до поздней ночи слышались крики и брань: там разбирались, кто первый подумал о обезьяне...

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Одурачив ростовщика. Ходжа Насреддин отправился во дворец.

Бухара засыпала, окончив дневные труды. Прохладный мрак стоял в переулках, под мостами звучно пела вода. Пахло сырой землей, кое-где ноги Ходжи Насреддина разъезжались по грязи: это значило, что здесь работал особенно усердный поливальщик, обильно увлажнивший дорогу, дабы порыв ночного ветра не поднял пыли и не потревожил сна уставших людей во дворах и на крышах. Сады, потонувшие в темноте, дышали поверх заборов ночной, благоуханной свежестью. Далекие звезды подмигивали с высоты Ходже Насреддину, обещали ему удачу. "Да! - посмеивался он. -Мир устроен все-таки неплохо для того, кто носит на плечах голову, а не пустой горшок!"

По пути он завернул на базарную площадь, увидел яркие гостеприимные огни в чайхане своего друга Али. Ходжа Насреддин обогнул чайхану, постучал в дверь. Ему открыл сам хозяин. Они обнялись, вошли в темную комнату. За перегородкой слышались голоса, смех, звон посуды. Али запер дверь, зажег коптилку.

- Все готово, - сообщил он. - Я буду ждать Гюльджан в чайхане. Кузнец Юсуп приготовил ей безопасное убежище. Ишак день и ночь стоит оседланным, он здоров, исправно кушает и очень растолстел.

- Спасибо, Али. Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь отблагодарить тебя.

- Удастся, - сказал чайханщик. - Тебе, Ходжа Насреддин, все удается, и не будем больше говорить о благодарности.

Они сели, начали шептаться. Чайханщик показал мужской халат, приготовленный для Гюльджан, большую чалму, чтобы скрыть ее косы.

Они договорились обо всем. Ходжа Насреддин уже собрался уходить, когда услышал за стеной знакомый голос. Это был голос рябого шпиона. Ходжа Насреддин приоткрыл дверь, выглянул.

Рябой шпион, в богатом халате, в чалме, с фальшивой бородкой на лице, сидел в кругу простолюдинов и важно разглагольствовал:

- Тот, кто все время выдавал себя перед вами за Ходжу Насреддина, - вовсе не Ходжа Насреддин, а просто самозванец. Настоящий Ходжа Насреддин - это я! Но я давно отрекся от всех моих заблуждений, поняв их гибельность и нечестивость. И я, настоящий, подлинный Ходжа Насреддин, советую вам всем последовать моему примеру. Я понял наконец, что ислам - это единственная праведная вера, понял, что наш великий, солнцеподобный эмир действительно является наместником аллаха на земле, что доказуется его несравненной мудростью, его благочестием и милосердием. Это говорю вам я, подлинный и настоящий Ходжа Насреддин!

- Эге! - тихонько сказал Ходжа Насреддин, подтолкнув локтем чайханщика. - На какие штуки они пустились, думая, что меня нет в городе. Придется напомнить им о себе. Али, я оставлю пока у тебя свою фальшивую бороду, парчовый халат и чалму, а ты дай мне какую-нибудь ветошь.

Чайханщик подал ему халат, давно уж служивший подстилкой, - грязный, рваный и полный блох.

- Ты их нарочно разводишь? - спросил Ходжа Насреддин, натягивая халат. - Ты, наверное, собираешься открыть торговлю блошиным мясом. Но блохи съедят тебя раньше, Али.

С этими словами он вышел на улицу. Чайханщик вернулся к своим гостям, нетерпеливо ожидая, что произойдет дальше. Ждать ему пришлось недолго. Из переулка вышел Ходжа Насреддин -утомленной походкой человека, оставившего за собой целый день пути. Он поднялся в чайхану, сел в тени, потребовал чаю. Никто не обращал внимания на Ходжу Насреддина: мало ли разных людей ходит по бухарским дорогам?

Рябой шпион продолжал:

- Заблуждения мои были неисчислимы, но теперь я. Ходжа Насреддин, раскаялся и дал клятву быть всегда благочестивым, выполнять все предписания ислама, повиноваться эмиру, его визирям, его управителям и стражникам. С тех пор я обрел покой и блаженство и приумножил состояние; раньше я был презренным бродягой, а теперь живу, как полагается жить всякому доброму мусульманину.

Какой-то погонщик с плетью за поясом почтительно протянул рябому шпиону пиалу с чаем:

- Я приехал в Бухару из Коканда, о несравненный Ходжа Насреддин. Я много слышал о твоей мудрости, но я никогда в жизни не думал, что мне придется встретиться с тобой и даже разговаривать. Теперь я буду рассказывать всем о встрече с тобой и передавать твои слова.

- Вот, вот! - Рябой шпион одобрительно кивнул. -Рассказывай всем, что Ходжа Насреддин исправился, отрекся от своих заблуждений, теперь он благочестивый мусульманин, верный раб великого эмира. Пусть все знают об этом.

- У меня есть к тебе вопрос, о несравненный Ходжа Насреддин, - продолжал погонщик. - Я благочестивый мусульманин и не хочу нарушать закона даже по неведению, между тем я не знаю, как нужно поступать в тех случаях, когда купаешься в речке и вдруг услышишь призыв муэдзина. В какую сторону лучше всего обратить свой взор?

Рябой шпион снисходительно усмехнулся:

- Конечно, в сторону Мекки... Из темного угла донеслось:

- В сторону одежды. Так будет лучше всего, чтобы не возвращаться голым домой.

Несмотря на почтение к рябому шпиону, все опустили головы, скрывая улыбки.

Шпион пристально посмотрел на Ходжу Насреддина, но в тени не узнал его.

- Это кто еще там квакает из угла? - сказал он высокомерно. - Эй ты, оборванец, ты, кажется, вздумал состязаться в остроумии с Ходжой Насреддином.

- Где уж мне, ничтожному, - ответил Ходжа Насреддин и скромно занялся в своем углу чаепитием.

К шпиону обратился какой-то крестьянин:

- Скажи мне, о благочестивый Ходжа Насреддин, когда мусульманину приходится участвовать в похоронной процессии, где по предписаниям ислама лучше всего находиться - впереди погребальных носилок или позади?

Шпион с важностью поднял палец, собираясь ответить, но голос из угла опередил его:

- Это совершенно безразлично - впереди или позади, лишь бы не на самих носилках.

Смешливый чайханщик схватился за пузо и присел от хохота; не могли удержаться и остальные. Этот человек в углу не лазил за словом в карман и мог бы, пожалуй, при случае поспорить с Ходжой Насреддином.

Шпион, свирепея, медленно повернул голову:

- Эй, ты, как тебя там! У тебя, я вижу, слишком длинный язык, как бы тебе не пришлось с ним расстаться!.. Мне не составило бы никакого труда уничтожить его своим остроумием, -добавил шпион, обращаясь к людям, окружавшим его, - но мы ведем сейчас благочестивую и душеспасительную беседу, в которой остроумие неуместно. Всему свое время, и поэтому я оставлю без ответа слова оборванца. Итак, я. Ходжа Насреддин, призываю вас, о мусульмане, во всем следовать моему примеру: уважайте мулл, повинуйтесь властям, и благоденствие сойдет на ваши дома. А самое главное: не слушайте разных подозрительных бродяг, ложно именующих себя Ходжой Насреддином, вроде того, например, бродяги, который недавно бесчинствовал в Бухаре и бесследно исчез, как только услышал о прибытии в город подлинного Ходжи Насреддина. Ловите, хватайте таких самозванцев и предавайте их в руки эмирской стражи.

- Правильно! - воскликнул Ходжа Насреддин, выступив из темноты на свет.

Все сразу узнали его, оцепенели от неожиданности. Шпион побелел. Ходжа Насреддин вплотную подошел к нему, а чайханщик Али незаметно стал позади, готовый схватить шпиона в любую минуту.

- Значит, ты и есть подлинный Ходжа Насреддин? Шпион в замешательстве оглянулся, щеки его дрожали, глаза бегали. Однако он нашел в себе силы ответить:

- Да, я и есть подлинный, настоящий Ходжа Насреддин, все же остальные - самозванцы, и ты в том числе!

- Мусульмане, чего же вы смотрите! - закричал Ходжа Насреддин. - Он сам признался! Хватайте его, держите, разве не слышали вы эмирского указа и не знаете, как надо поступать с Ходжой Насреддином! Хватайте его, иначе вы сами поплатитесь, как укрыватели!

Он сорвал со шпиона фальшивую бороду. Все в чайхане узнали рябое ненавистное лицо с плоским носом и бегающими глазами.

- Он сам признался! - вскричал Ходжа Насреддин, подмигнув направо. - Хватайте Ходжу Насреддина! - Он подмигнул налево.

Чайханщик Али первый схватил шпиона. Тот рванулся было бежать, но подоспели водоносы, крестьяне, ремесленники. Некоторое время ничего не было видно, кроме поднимающихся и опускающихся кулаков. Ходжа Насреддин старался больше всех.

- Я пошутил! - кричал, стеная, шпион. - О мусульмане, я пошутил, я не Ходжа Насреддин! Отпустите меня!

- Врешь! - кричал в ответ Ходжа Насреддин, работая кулаками, подобно хорошему тестомесу. - Ты сам сознался, мы слышали! О мусульмане, мы все здесь беспредельно преданы нашему эмиру и должны в точности выполнить его указ, поэтому бейте Ходжу Насреддина, о мусульмане! Тащите его во дворец, чтобы предать в руки стражников! Бейте его, во славу аллаха и во славу эмира!

Шпиона поволокли во дворец. Дорогой били его с неослабевающим усердием. Ходжа Насреддин, наградив его прощальным пинком пониже спины, вернулся в чайхану.

- Уф! - сказал он, вытирая пот. - Мы, кажется, его славно отделали! Да и сейчас ему достается, ты слышишь, Али?

Издали неслись возбужденные голоса и жалобные крики шпиона. Он всем насолил, этот шпион, и сегодня каждый стремился отплатить ему, прикрываясь эмир-ским указом.

Довольный и радостный, чайханщик, усмехаясь, поглаживал пузо:

- Это ему наука. Больше он никогда не придет в мою чайхану!

Ходжа Насреддин переоделся в задней комнате, прицепил бороду и превратился опять в Гуссейна Гуслия, мудреца из Багдада.

Когда он пришел во дворец, то услышал стоны, несущиеся из караульного помещения. Он заглянул туда.

Рябой шпион, весь опухший, избитый, измятый, лежал на кошме, а над ним с фонарем в руке стоял Арсланбек.

- Почтенный Арсланбек, что случилось? - невинным голосом спросил Ходжа Насреддин.

- Очень нехорошее дело, Гуссейн Гуслия. Этот бродяга Ходжа Насреддин опять вернулся в город и уже успел избить нашего самого искусного шпиона, который по моему приказанию выдавал себя всюду за Ходжу Насреддина и произносил благочестивые речи с целью ослабить вредное влияние подлинного Ходжи Насреддина на умы жителей. Но ты видишь, что из этого получилось!

- Ох, ох! - сказал шпион, поднимая лицо, разукрашенное синяками и кровоподтеками. - Никогда больше не буду я связываться с этим проклятым бродягой, ибо знаю, что в следующий раз он убьет меня. И я не хочу больше служить шпионом, завтра же я уеду куда-нибудь подальше, где никто не знает меня, и займусь там честным трудом.

"Однако мои друзья постарались на совесть! - думал Ходжа Насреддин, разглядывая шпиона и чувствуя даже некоторую жалость к нему. - Если бы до дворца было шагов на двести подальше, то вряд ли бы они доставили его живым. Посмотрим, пойдет ли ему на пользу этот урок".

На утренней заре Ходжа Насреддин видел из окна своей башни, как вышел из ворот дворца рябой шпион с маленьким узелком в руках. Припадая то на правую, то на левую ногу, хватаясь за грудь, за плечи и за бока, поминутно присаживаясь, чтобы отдышаться, он пересек базарную площадь, освещенную первыми прохладными лучами, и исчез в тени крытых рядов. На смену темной ночи вставало утро - чистое, прозрачное, ясное, омытое росой, пронизанное солнечным светом. Птицы щелкали, свистели и щебетали, бабочки поднимались высоко, чтобы согреться в первых лучах, пчела опустилась на подоконник перед Ходжой Насреддином и начала ползать в поисках меда, запах которого донесся до нее из кувшина, стоявшего на окне.

Всходило солнце, старинный, неизменный друг Ходжи Насреддина; каждое утро встречались они, и каждое утро Ходжа Насреддин умел обрадоваться солнцу так, словно не видел его целый год. Всходило солнце, как добрый, щедрый бог, равно на всех изливающий милость, и все в мире, благодарно ликуя, раскрывало навстречу ему свою красоту, горело, сверкало и сияло в утренних лучах - пушистые облака, изразцы минаретов, мокрые листья, вода, трава и цветы; даже простой угрюмый булыжник, позабытый и обделенный природой, даже он, встречая солнце, сумел украсить себя, искрился и блестел в изломе, словно осыпанный алмазной пылью. И разве мог Ходжа Насреддин в этот час оставаться холодным перед лицом своего сияющего друга? Дерево трепетало под яркими солнечными лучами, и Ходжа Насреддин трепетал вместе с ним, словно сам был одет зеленой листвой; на ближнем минарете ворковали голуби, чистили крылья, и Ходже Насреддину хотелось почистить крыло; две бабочки порхали перед окном - ему хотелось быть третьим в их легкой игре. Глаза Ходжи Насреддина сияли от счастья, он вспомнил рябого шпиона и пожелал, чтобы это утро для него было утром новой жизни - чистой и ясной. Но тут же он подумал с огорчением, чта в душе этого человека накопилось столько мерзости, что он не сможет освободиться от нее и, отлежавшись, возьмется опять за старое.

Ходжа Насреддин, как это будет видно из дальнейшего, не ошибся в своих предвидениях. Слишком хорошо знал он людей, чтобы ошибаться в них. А как хотелось ему ошибиться, как обрадовался бы он духовному исцелению рябого шпиона! Но гнилому, не дано снова стать цветущим и свежим, зловоние не может превратиться в благоухание. Ходжа Насреддин вздохнул с огорчением.

Самой заветной мечтой его была мечта о мире, в котором все люди будут жить как братья, не зная ни алчности, ни зависти, ни коварства, ни злобы, помогая друг другу в беде и разделяя радость каждого как общую радость. Но, мечтая о таком счастливом мире, он с горечью видел, что люди живут неправильно, угнетают и порабощают друг друга и оскверняют души свои всяческой мерзостью. Сколько времени понадобится людям, чтобы понять наконец законы чистой и честной жизни? А в том, что люди когда-нибудь поймут эти законы. Ходжа Насреддин не сомневался нисколько. Он твердо верил, что хороших людей на свете гораздо больше, чем плохих; ростовщик Джафар и рябой шпион с их насквозь прогнившими душами - это лишь уродливые исключения; он твердо верил, что от природы человеку дается только хорошее, а все плохое в нем - это чуждая накипь, привнесенная в человеческую душу извне неправильным, несправедливо устроенным порядком жизни; он твердо верил, что будет время, когда люди начнут перестраивать и очищать жизнь, очищая в этой благородной работе и души свои от всяческой скверны... Тому же, что он, Ходжа Насреддин, думал именно так, а не иначе, служат доказательством многочисленные истории о нем, на которых отпечатался чекан души его, в том числе эта книга; и хотя многие из корысти, или же низкой зависти, или по злобе старались очернить его память, они не достигли успеха в своем намерении, ибо лжи никогда не дано восторжествовать над правдой. Память о Ходже Насреддине осталась и впредь останется благородной и светлой, сохраняющей, подобно алмазу, вечно и вопреки всему свой чистый блеск! И до сих пор путники, останавливаясь перед скромным надгробием в турецком Ак-Шехире, вспоминают добрым словом Ходжу Насреддина, веселого бродягу из Бухары, и повторяют слова поэта: "Он отдал сердце земле, хотя и кружился по свету как ветер, - как ветер, который после его смерти разнес по вселенной благоухание цветущих роз его сердца. Прекрасна жизнь, потраченная на то, чтобы оставить по себе в мире чекан души своей и обозреть всю красоту мира! "

Впрочем, некоторые говорят, что под этим надгробием никто не лежит, что лукавый Ходжа Насреддин нарочно поставил его и, распустив повсюду слухи о своей смерти, отправился дальше бродить по свету. Так ли было это, или не так?.. Не будем строить бесплодных догадок; скажем только, что от Ходжи Насреддина можно всего ожидать!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Утренние часы пролетели, на смену им пришел душный знойный день.

Все было готово к побегу.

Ходжа Насреддин поднялся к своему пленнику:

- Срок твоего плена, мудрейший Гуссейн Гуслия, окончился. Сегодня ночью я покидаю дворец. Я оставлю твою комнату незапертой, но с тем условием, что ты выйдешь отсюда не раньше чем через два дня. Если же ты нарушишь этот срок, то случайно можешь застать меня еще во дворце, и тогда, ты сам понимаешь, мне придется обвинить тебя в побеге и предать палачу. Прощай, Гуссейн Гуслия, мудрец и3 Багдада, не поминай меня лихом! Поручаю тебе открыть эмиру истину и назвать перед ним мое имя. Слушай внимательно - меня зовут Ходжа Насреддин!

- О! - воскликнул старик, отшатнувшись, и больше ничего не мог сказать: так поразило его это имя.

Скрипнула, закрываясь, дверь. Шаги Ходжи Насреддина затихли внизу. Старик осторожно подошел к двери, потрогал -она была отперта. Старик выглянул - никого. Тогда он поспешно захлопнул дверь и заложил изнутри засов. "Нет! - бормотал он. - Лучше я просижу здесь еще целую неделю, только бы не связываться с Ходжой Насреддином".

Вечером, когда уже загорались в позеленевшем небе первые звезды, Ходжа Насреддин с глиняным кувшином в руках подошел к стражникам, охранявшим вход в эмирский гарем.

Стражники, не заметив его приближения, продолжали свой разговор.

- Вот упала еще одна звезда, - сказал толстый ленивый стражник, поглотитель сырых яиц. - Если они падают, как ты говоришь, на землю, то почему люди никогда не находят их?

- Они падают, наверное, в море, - ответил второй стражник.

- Эй вы, доблестные воины, - вмешался Ходжа Насреддин. -Позовите сюда главного евнуха, я должен передать ему лекарство для больной наложницы.

Пришел главный евнух, благоговейно обеими руками принял кувшинчик, в котором не было ничего, кроме мела, растворенного в простой арычной воде, выслушал подробное наставление, как нужно пользоваться этим лекарством, и удалился.

- О мудрейший Гуссейн Гуслия! - льстиво сказал толстый стражник. - Ты знаешь все на свете, мудрость твоя не имеет пределов! Скажи нам, куда падают звезды с неба и почему люди никогда не находят их на земле?

Ходжа Насреддин не мог удержаться, чтобы не подшутить.

- А вы разве не знаете? - сказал он без тени усмешки. -Когда звезды падают, то рассыпаются на мелкие серебряные монеты, а потом нищие подбирают эти монеты. Я даже знавал людей, которые обогатились таким образом.

Стражники переглянулись. На их лицах изобразилось неописуемое удивление.

Ходжа Насреддин ушел, посмеиваясь над глупыми стражниками. Он и подумать не мог, как пригодится ему в самом скором времени эта шутка.

До полуночи он просидел в своей башне. Но вот все затихло и в городе и во дворце; огни потухли. Медлить дальше было нельзя: летние ночи пролетают на быстрых крыльях. Ходжа Насреддин сошел вниз и, крадучись, выбирая затененные места, направился к эмирскому гарему. "Стражники, наверное, уже уснули", - думал он.

Каково же было его огорчение, когда, приблизившись, он услышал тихие голоса стражников.

- Вот если бы хоть одна звезда упала сюда! - говорил толстый ленивый стражник. - Мы подобрали бы серебро и сразу разбогатели.

- Знаешь, я все-таки не верю, чтобы звезды могли рассыпаться на серебряные монеты, - ответил второй стражник.

- Но так говорит багдадский мудрец, - возразил первый. -Ученость его известна всем, он, конечно, не ошибается.

"Будьте вы прокляты! - мысленно восклицал Ходжа Насреддин, затаившись в тени. - Ах, зачем только я сказал им о звездах; теперь они будут спорить до утра! Неужели придется отложить побег?"

Над Бухарой в недосягаемой высоте горели чистым и тихим светом тысячи звезд: одна маленькая звезда вдруг оборвалась и ринулась в стремительный полет, рассекая наискось небо; вдогонку за ней ринулась вторая звезда, оставив за собой мгновенный, ослепительный росчерк. Была середина лета, приближалось время звездных дождей.

- Если бы они рассыпались на серебряные монеты... - начал второй стражник.

Ходжу Насреддина вдруг осенило. Он торопливо достал из кармана кошелек, туго набитый серебром. Ему пришлось ждать очень долго, а звезды не падали. Наконец одна полетела. Ходжа Насреддин бросил монету под ноги стражникам. Серебро зазвенело на каменных плитах.

Стражники сначала оцепенели, потом приподнялись, глядя в упор друг на друга.

- Ты слышал? - дрожащим голосом спросил первый.

- Слышал, - ответил второй, заикаясь. Ходжа Насреддин бросил еще монету. Она блеснула в лунных лучах. Ленивый стражник, коротко вскрикнув, упал животом на нее.

- По... поймал? - спросил немеющим языком второй.

- По... поймал, - ответил трясущимися губами толстяк, поднимаясь и показывая монету.

В небе вдруг оборвалось несколько звезд сразу. Ходжа Насреддин начал швырять серебро горстями. Тишина ночи наполнилась тонким, певучим звоном. Стражники, обезумев, побросали свои копья и кинулись шарить по земле.

- Нашел! - закричал один хриплым и душным голосом. - Вот она!

Второй ползал молча и вдруг заурчал, наткнувшись на целую россыпь монет.

Ходжа Насреддин подбросил им еще горсть и беспрепятственно проскользнул в калитку.

Теперь ему было легко. Мягкие персидские ковры неслышно принимали шаги. Он помнил все переходы. Евнухи спали...

Гюльджан встретила его влажным, горячим поцелуем и приникла к нему, трепеща.

- Скорее! - шептал он.

Никто не остановил их, только евнух заворочался и застонал во сне. Ходжа Насреддин, пригнувшись, остановился над ним. Но евнуху было еще рано умирать: он почмокал губами и опять захрапел... Слабый лунный свет пробивался сквозь разноцветные стекла.

У самой калитки Ходжа Насреддин остановился, выглянул. Стражники, стоя на четвереньках посреди двора, смотрели в небо, ждали, когда упадет звезда. Ходжа Насреддин, сильно размахнувшись, бросил горсть монет; они упали где-то далеко за деревьями. Стражники помчались туда. Они обезумели до того, что ничего уже не видели перед собой и, шумно дыша, судорожно вскрикивая, ломились напрямик, через изгородь колючего кустарника, оставляя на ветках лохмотья своих штанов и халатов.

В эту ночь из гарема можно было украсть всех наложниц, а не только одну.

- Скорее! Скорее! - говорил Ходжа Насреддин, увлекая за собой девушку. Они подбежали к башне, поднялись. Ходжа Насреддин достал из-под постели давно приготовленную веревку.

- Здесь высоко... Я боюсь, - прошептала Гюльджан. Он сердито прикрикнул на нее, и она покорилась.

Ходжа Насреддин обвязал ее петлей, вынул из окна выпиленную решетку.

Гюльджан села на подоконник. Было очень высоко, она задрожала. "Вылезай!" - властно сказал Ходжа Насреддин, слегка подтолкнув ее в спину. Она закрыла глаза, скользнула по гладкому камню, повисла.

Она очнулась на земле. "Беги! Беги!" - услышала она сверху. Ходжа Насреддин высунулся до пояса из окна, махал руками, дергал веревку. Гюльджан поспешно отвязалась и побежала через безлюдную площадь.

Она не знала, что в эту минуту весь дворец был уже объят тревогой и смятением. Главный евнух, воспылавший после недавнего внушения тростью необычайным усердием к эмирской службе, заглянул среди ночи в комнату новой наложницы и обнаружил, что постель ее пуста. Евнух кинулся к эмиру, разбудил его. Эмир позвал Арсланбека. Арсланбек поднял дворцовую стражу, загорелись факелы, зазвенели щиты и копья.

Послали за багдадским мудрецом. Эмир встретил Ходжу Насреддина крикливыми жалобами:

- Гуссейн Гуслия, до чего же дошло распутство в нашем государстве, если мы, великий эмир, не имеем даже в собственном нашем дворце покоя от этого бродяги Ходжи Насреддина! Да слыханное ли это дело, чтобы из эмирского гарема украли наложницу!

- О великий эмир, - осмелился вмешаться Бахтияр. - Но может быть, это сделал не Ходжа Насреддин.

- А кто же еще? - закричал эмир. - Утром нам доложили, что он вернулся в Бухару, а ночью пропадает наложница, которая была его невестой! Кто еще мог это сделать, кроме Ходжи Насреддина?! Ищите его, поставьте всюду утроенные караулы, -он, наверное, не успел еще выбраться из дворца! Арсланбек, запомни: твоя голова подпрыгивает на твоих плечах!

Начались поиски. Стража обшарила все уголки во дворце. Всюду пылали факелы, отбрасывая дрожащее зарево.

Больше всех усердствовал в поисках сам Ходжа Насреддин. Он приподнимал ковры, шарил палкой в мраморных бассейнах, кричал и суетился, заглядывая в чайник, в кувшины и даже в мышиные норы.

Вернувшись в эмирскую опочивальню, он доложил:

- Великий владыка. Ходжа Насреддин уже успел покинуть дворец.

- Гуссейн Гуслия! - в гневе ответил эмир. - Твое легкомыслие удивляет нас. А что, если он где-нибудь спрятался? Значит, он может проникнуть в нашу опочивальню. Эй, стражу сюда! Стражу! - закричал эмир, ужаснувшийся этой мысли.

За стеной ударила пушка - для устрашения неуловимого Ходжи Насреддина.

Эмир забился куда-то в угол и кричал оттуда:

- Стражу! Стражу!

Он не успокоился до тех пор, пока Арсланбек не поставил тридцать стражников у дверей его опочивальни и по десять стражников под каждым окном.

Только тогда эмир вылез из своего угла и сказал жалобно:

- Как ты думаешь, Гуссейн Гуслия, не спрятался ли этот бродяга где-нибудь в нашей опочивальне?

- Двери и окна охраняются стражей, - ответил Ходжа Насреддин. - Нас в этой комнате только двое. Откуда же взяться здесь Ходже Насреддину?

- Но похищение нашей наложницы не пройдет ему даром! -вскричал эмир. Страх в его душе сменился яростью, пальцы его судорожно скрючились, словно под ними он чувствовал горло Ходжи Насреддина. - О Гуссейн Гуслия! - продолжал эмир. - Нет предела нашему гневу и нашему возмущению! Ведь мы так и не успели ни разу войти к ней; мысль об этом переполняет скорбью наше царственное сердце! А виноваты во всем, о Гуссейн Гуслия, твои звезды; если бы мы могли, отрубили бы всем звездам головы за подобные злонамеренные поступки! Но на этот раз Ходжа Насреддин не ускользнет безнаказанно! Мы уже отдали приказание Арсланбеку! Тебе, Гуссейн Гуслия, мы также поручаем приложить все усердие к поимке бродяги! Запомни, что от успеха в этом деле зависит твое назначение на должность главного евнуха. Завтра ты должен покинуть дворец, Гуссейн Гуслия, и не возвращаться обратно без Ходжи Насреддина.

Щуря лукавые, ясные глаза. Ходжа Насреддин склонился перед эмиром до земли.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

До утра Ходжа Насреддин рассказывал эмиру о своих планах поимки Ходжи Насреддина. Планы эти были весьма хитроумны, эмир остался доволен.

Утром, получив на расходы кошелек золота. Ходжа Насреддин в последний раз поднялся в башню, уложил в кожаный пояс деньги и огляделся со вздохом: ему вдруг стало жаль покидать свое жилище, - столько одиноких бессонных ночей провел он здесь и столько передумал; он оставлял в этих угрюмых стенах частицу своей души.

Он захлопнул за собой дверь, легко сбежал по каменной крутой лестнице - навстречу свободе. Опять весь мир был открыт перед ним. Дороги, перевалы и горные тропы звали его в дальний путь, зеленые леса обещали ему приют в тени на мягких листьях, реки ждали его, чтобы напоить студеной водой, птицы приготовили на радость ему самые лучшие песни, - он слишком долго пробыл в своей позолоченной клетке, веселый бродяга Ходжа Насреддин, и мир соскучился без него.

Но у самых ворот прямо в сердце ему был нанесен страшный удар.

Он остановился и, побледнев, прижался к стене. В открытые ворота под охраной многочисленных стражников входили вереницей с опущенными головами и связанными руками его друзья; он увидел старого горшечника Нияза, чайханщика Али, кузнеца Юсупа и многих других; все, с кем он когда-либо встречался, говорил, у кого просил воды напиться или брал клочок сена для ишака, - все были здесь!.. Печальное шествие замыкал Арсланбек.

Не скоро опомнился Ходжа Насреддин, а когда опомнился -ворота уже закрылись и во дворе никого не было: всех увели в подземелье. --Ходжа Насреддин кинулся, искать Арсланбен

- Что случилось, почтенный Арсланбек? Кто эти люди? Какое преступление совершили они?

- Эти люди - укрыватели и сообщники проклятого Ходжи Насреддина! - ответил с торжеством Арсланбек. - Мои шпионы выследили их, и сегодня же они всенародно будут преданы жестокой казни, если не выдадут Ходжу Насреддина. Но ты бледен, Гуссейн Гуслия! Ты сильно расстроен!..

- Еще бы! - ответил Ходжа Насреддин. - Значит, награда уплывает из моих рук в твои!

Ходже Насреддину пришлось остаться во дворце. Да разве мог он поступить иначе, если невинным людям грозила смерть?

В полдень на площади выстроилось войско, оцепив тройным кольцом судейский помост. Народ, оповещенный глашатаями о предстоящих казнях, ждал, безмолвствуя. Раскаленное небо дышало палящим зноем.

Открыли ворота дворца, и в обычном порядке выбежали сначала глашатаи, за ними - стража, вышли музыканты, слоны, свита, и, наконец, выплыли из ворот эмирские носилки. Народ распростерся ниц. Носилки поднялись на помост.

Эмир занял свое место на троне. Из ворот дворца вывели осужденных. Толпа встретила их появление гулом. Родственники и друзья осужденных стояли в первых рядах, чтобы лучше видеть.

Палачи хлопотали, готовили топоры, колья, веревки. Сегодня у палачей был трудный день: им предстояло умертвить подряд шестьдесят человек.

Старый Нияз был первым в этой роковой очереди. Палачи держали его под руки, справа от него была виселица, слева -плаха, а прямо перед ним торчал из земли заостренный кол.

Великий визирь Бахтияр громко и торжественно объявил:

- Во имя аллаха милостивого и милосердного! Повелитель Бухары и солнце вселенной, эмир бухарский, взвесив на весах справедливости прегрешения, которые совершили шестьдесят его подданных по укрывательству богохульника, возмутителя спокойствия, сеятеля раздоров и совершителя непристойных дел Ходжи Насреддина, постановил следующее: горшечника Нияза, как главного укрывателя, у которого означенный бродяга, именуемый Ходжой Насреддином, долгое время скрывался, - лишить жизни через отделение его головы от его туловища. Что же касается прочих преступников, то первым наказанием для них будет лицезрение казни, которая совершится над Ниязом, дабы они трепетали, ожидая для себя еще худшей участи. О способе казни каждого из них будет возглашено особо...

На площади стояла такая тишина, что каждое слово Бахтияра отчетливо слышалось в задних рядах.

- И да будет всем ведомо, - продолжал он, возвысив голос, - что и впредь со всяким укрывателем Ходжи Насреддина будет поступлено так же, и ни один не уйдет от руки палача. Если же кто-либо из осужденных укажет местопребывание этого вора и бездельника, тот не только будет освобожден от казни, не только станет обладателем эмирской награды и небесного благословения, но и освободит от наказания всех прочих. Горшечник Нияз, ты можешь избавить себя и других от казни, если откроешь местопребывание Ходжи Насреддина.

Нияз долго молчал, не поднимая головы. Бахтияр повторил свой вопрос.

Нияз ответил:

- Нет, я не могу указать его местопребывание. Палачи потащили старика к плахе. Кто-то крикнул в толпе. Старик стал на колени и, вытянув шею, положил на плаху седую голову.

В эту минуту Ходжа Насреддин, растолкав придворных, выступил вперед и стал перед эмиром.

- О повелитель! - сказал он громко, так, чтобы слышал народ. - Прикажи остановить казнь, я сейчас поймаю Ходжу Насреддина!

Эмир воззрился на него с удивлением. Народ на площади зашевелился. Палач, повинуясь знаку эмира, опустил к ногам свой топор.

- О владыка! - громко сказал Ходжа Насреддин. - Будет ли справедливо, чтобы этих мелких укрывателей предали казни, в то время как останется живым самый главный укрыватель, у которого Ходжа Насреддин жил все последнее время и живет сейчас, который поил, кормил, награждал его и проявлял о нем всяческую заботу?

- Ты прав, - сказал эмир важно. - Если есть такой укрыватель, то по справедливости ему должно отрубить голову первому. Но укажи нам этого укрывателя, Гуссейн Гуслия.

По толпе прошел сдержанный ропот; передние передавали задним слова эмира.

- Но если великий эмир не захочет казнить этого главного укрывателя, если великий эмир оставит его живым, то справедливо ли будет тогда предавать казни малых укрывателей? - спросил Ходжа Насреддин.

Эмир ответил, удивляясь все больше:

- Если мы не пожелаем казнить главного укрывателя, то, конечно, откажемся от казни мелких укрывателей. Но одно непонятно нам, Гуссейн Гуслия:

какие причины могут заставить нас воздержаться от казни главного укрывателя? Где он? Укажи его нам, и мы немедленно отделим его голову от его туловища.

Ходжа Насреддин обратился к народу:

- Вы слышали слова эмира. Повелитель Бухары сказал, что если он откажется казнить главного укрывателя, которого я сейчас назову, тогда все эти малые укрыватели, стоящие сейчас у плахи, будут освобождены и отпущены к своим семьям. Так ли я сказал, о повелитель?

- Ты правильно сказал, Гуссейн Гуслия, - подтвердил эмир. - Даем в этом наше слово. Но укажи нам скорее главного укрывателя.

- Вы слышите? - сказал Ходжа Насреддин, повернувшись к народу. - Эмир дает слово!

Он глубоко вздохнул. Он чувствовал на себе тысячи глаз.

- Самый главный укрыватель...

Он запнулся, обвел глазами площадь; многие заметили скорбь и смертную тоску на его лице. Он прощался со своим любимым миром, с людьми и солнцем.

- Скорее! - нетерпеливо воскликнул эмир. - Говори скорее, Гуссейн Гуслия!

Ходжа Насреддин сказал твердым, звонким голосом:

- Самый главный укрыватель - это ты, эмир!

Резким движением он сбросил свою чалму, сорвал фальшивую бороду.

Толпа ахнула, замерла. Эмир, выпучив глаза, беззвучно шевелил губами. Придворные окаменели.

Тишина продолжалась недолго.

- Ходжа Насреддин! Ходжа Насреддин! - закричали в толпе.

- Ходжа Насреддин! - зашептались придворные.

- Ходжа Насреддин! - воскликнул Арсланбек. Наконец опомнился и сам повелитель. Губы его невнятно вымолвили:

- Ходжа Насреддин!

- Да, это я! Ну что же, эмир, прикажи отрубить себе голову - как самому главному укрывателю! Я жил у тебя во дворце, делил с тобою пищу, получал от тебя награды, я был твоим главным и ближайшим советником во всех делах. Ты -укрыватель, эмир, прикажи отрубить себе голову!

Ходжу Насреддина схватили. Он не сопротивлялся, он кричал:

- Эмир обещал освободить осужденных! Вы слышали слово эмира.

Народ начал гудеть, волноваться. Тройная цепь стражников с трудом сдерживала напор толпы. Все громче слышались возгласы:

- Освободите осужденных!

- Эмир дал слово!..

- Освободите!..

Гул в толпе нарастал и ширился. Цепи стражников подавались назад, теснимые народом. Бахтияр наклонился к эмиру:

- О, повелитель, их нужно освободить, иначе народ взбунтуется. Эмир кивнул.

- Эмир держит свое слово! - закричал Бахтияр. Стражники расступились. Осужденные сразу исчезли в толпе.

Ходжу Насреддина повели во дворец. Многие в толпе плакали, кричали ему вслед:

- Прощай, Ходжа Насреддин! Прощай, наш любимый, благородный Ходжа Насреддин, ты будешь всегда бессмертен в наших сердцах.

Он шел с высоко поднятой головой, на его лице было бесстрашие. Перед воротами он обернулся, махнул на прощание рукой. Толпа ответила ему мощным рокотом.

Эмир торопливо залез в свои носилки. Дворцовое шествие тронулось в обратный путь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Собрался диван - судить Ходжу Насреддина.

Когда он вошел, связанный по рукам и ногам, охраняемый стражниками, - придворные потупились. Им было стыдно смотреть друг на друга. Мудрецы морщились, оглаживая бороды, эмир, отвернувшись, вздыхал и покашливал.

А Ходжа Насреддин смотрел прямым, ясным взглядом; если бы не его закрученные за спину руки, то можно было бы подумать, что преступник не он, а все эти люди, сидящие перед ним.

На суд вместе с другими придворными явился и подлинный Гуссейн Гуслия, багдадский мудрец, освобожденный наконец из своего заточения. Ходжа Насреддин дружески подмигнул ему, багдадский мудрец подскочил на подушках и зашипел от ярости.

Суд продолжался недолго. Ходжу Насреддина приговорили к смерти. Оставалось избрать способ казни.

- О великий владыка! - сказал Арсланбек. - Мое мнение, что этого преступника необходимо посадить на кол, дабы он окончил жизнь свою в жесточайших мучениях.

Ходжа Насреддин даже бровью не дрогнул; он стоял и безмятежно улыбался, подставив лицо солнечному лучу, падавшему в зал через верхнее открытое окно.

- Нет! - решительно сказал эмир. - Султан турецкий уже сажал на кол этого богохульника, но он, по-видимому, знает средство переносить без вреда для себя подобный способ казни, иначе он не ушел бы живым из рук султана.

Бахтияр посоветовал отрубить Ходже Насреддину голову.

- Правда, это один из наилегчайших видов смерти, -добавил он, - но зато самый верный.

- Нет! - сказал эмир. - Калиф багдадский рубил ему голову, а он все-таки жив.

Поочередно поднимались сановники, предлагали повесить Ходжу Насреддина, содрать с него кожу. Эмир отверг все эти советы, потому что, наблюдая тайком за Ходжой Насреддином, не замечал признаков страха на его лице, что было в глазах эмира явным доказательством недействительности предлагаемых способов.

Придворные замолчали в смущении. Эмир начал гневаться.

Тогда поднялся багдадский мудрец. Впервые он говорил перед лицом эмира, поэтому тщательно обдумал свой совет, дабы отличиться мудростью от всех прочих.

- О великий повелитель вселенной! Если этот преступник уходил до сих пор невредимым от всевозможных способов казни, то не является ли это прямым свидетельством того, что ему помогает нечистая сила, тот самый дух тьмы, имя которого непристойно называть здесь, перед лицом эмира.

При этих словах мудрец подул себе на плечи, вслед за ним подули все остальные, кроме Ходжи Насреддина.

- Рассудив и взвесив все, касающееся этого преступника, -продолжал мудрец, - наш великий эмир отверг предложенные способы умерщвления Ходжи Насреддина, опасаясь, что нечистая сила вновь поможет преступнику ускользнуть от справедливой кары. Но существует еще один способ казни, которому названный преступник Ходжа Насреддин ни разу не подвергался, а именно -утопление!

Багдадский мудрец, высоко вскинув голову, с торжеством посмотрел на присутствующих.

Ходжа Насреддин встрепенулся.

Эмир заметил его движение. "Ага! Так вот в чем была его тайна!"

Ходжа Насреддин думал в это время: "Очень хорошо, что они заговорили о нечистой силе; значит, надежда еще не потеряна для меня!"

- Известно мне из рассказов и книг, - продолжал между тем мудрец, - что в Бухаре имеется священный водоем, именуемый водоемом шейха Ахмеда. Понятно, что нечистая сила не осмеливается приближаться к этому водоему, почему и надлежит, о повелитель, погрузить преступника на длительный срок с головой в священные воды, после чего он умрет.

- Вот совет мудреца, достойный награды! - воскликнул эмир.

Ходжа Насреддин укоризненно сказал багдадскому мудрецу:

- О Гуссейн Гуслия, так ли я обращался с тобой, когда ты был в моей власти? Вот и надейся после этого на людскую благодарность!

Было решено после захода солнца всенародно утопить Ходжу Насреддина в священном водоеме шейха Ахмеда. А чтобы по дороге Ходжа Насреддин не смог убежать, решили доставить его из дворца к водоему в кожаном мешке и в этом же мешке утопить.

...Целый день у водоема стучали топоры: плотники возводили помост, но что могли они сделать, если над каждым из них стоял стражник? Они работали молча, с угрюмыми, ожесточенными лицами; закончив, они отказались получить скудную плату и ушли, глядя в землю.

Помост и весь берег вокруг устлали коврами. Противоположный берег предназначался для народа.

Шпионы доносили, что город волнуется. Поэтому Арсланбек согнал к водоему великое множество войска, поставил пушки. Опасаясь, как бы народ по дороге не отбил Ходжу Насреддина, Арсланбек приказал приготовить четыре мешка, набитых тряпьем:

эти фальшивые мешки он намеревался отправить к водоему открыто, по людным улицам, а мешок с Ходжой Насреддином, наоборот, - самыми глухими переулками. Хитрость свою он простер еще дальше: к фальшивым мешкам он приставил по восемь стражников, а к мешку с Ходжой Насреддином только троих.

- Я пришлю к вам от водоема гонца, - сказал стражникам Арсланбек. - Четыре фальшивых мешка вы должны вынести сразу, один за другим, а пятый мешок, с преступником, - немного погодя и незаметно, когда все любопытные, толпящиеся у ворот, устремятся за фальшивыми мешками. Хорошо ли поняли вы меня? Помните, что отвечать придется вам головой.

Вечером на площади ударили барабаны, возвещая об окончании базара. К водоему со всех сторон потянулись толпы народа. Вскоре прибыл эмир со свитой. На помосте и вокруг него зажгли факелы. Пламя шипело и гнулось от ветра, на воде дрожали багровые отблески. Противоположный берег тонул в темноте; с помоста, озаренного огнями, не видно было толпы, но ясно слышалось, как ворочается, движется и дышит она, сливая свой смутный тревожный гул с порывами ночного ветра.

Бахтияр громким голосом прочитал в темноту эмир-ский указ о предании смерти Ходжи Насреддина. В это время и ветер улегся, - была тишина, такая, что у светлейшего эмира поползли мурашки по спине. Опять вздохнул ветер, вместе с ним вздохнула тысячами грудей толпа.

- Арсланбек! - сказал эмир, и голос его дрогнул. -Почему ты медлишь?

- Я уже отправил гонца, о повелитель. Вдруг в темноте послышались крики, лязг оружия; где-то началась свалка. Эмир подпрыгнул, озираясь. Через минуту в освещенный круг перед помостом вошли восемь стражников без мешка.

- Где же преступник? - вскричал эмир, - Его отняли у стражников, он ускользнул! Арсланбек, ты видишь!

- О повелитель! - ответил Арсланбек. - Твой ничтожный раб предусмотрел все; в этом мешке были старые тряпки.

В другой стороне опять послышался шум свалки. Арсланбек поспешил успокоить эмира:

- Пусть отнимают, о повелитель! В этом мешке тоже ничего нет, кроме тряпок.

...Первый мешок отбил у стражников чайханщик Али со своими друзьями, второй отбили кузнецы, возглавляемые Юсупом. Вскоре гончары отбили третий мешок, но и в, нем оказались тряпки. Четвертый мешок пропустили к помосту свободно. Стражники при свете факелов на глазах у всей толпы подняли мешок над водой и вытряхнули; посыпались тряпки.

Толпа замерла в полном недоумении. Этого и добивался многоопытный Арсланбек, понимавший, что недоумение влечет за собою бездействие.

Настало время пятому мешку. Между тем стражники, которым он был поручен, задержались где-то и до сих пор не доставили его к водоему.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Когда стражники вывели Ходжу Насреддина из подземелья, он сказал:

- Значит, вы потащите меня на собственных спинах? Жалею, что здесь нет моего ишака, он бы лопнул от смеха.

- Молчи! Скоро тебе придется заплакать! - злобно ответили стражники. Они не могли простить Ходже Насреддину, что он предался в руки эмира помимо стражи.

Распялив тесный мешок, они начали запихивать в него Ходжу Насреддина.

- О слуги шайтана! - кричал Ходжа Насреддин, сложенный втрое. - Неужели вы не могли выбрать мешок попросторнее!

- Ничего! - говорили стражники, пыхтя и обливаясь потом. - Тебе недолго придется терпеть. Не растопыривайся же, о сын греха, иначе мы вдавим твои колени в твой живот!

Поднялся шум, сбежалась дворцовая челядь. Наконец после долгих трудов стражники запихали Ходжу Насреддина в мешок и завязали веревкой. В мешке было тесно, темно и вонюче. Душа Насреддина окуталась черным туманом; казалось, спасения для него теперь нет. Он взывал к судьбе и всемогущему случаю:

"О ты, судьба, ставшая для меня матерью, о ты, всемогущий случай, оберегавший меня до сих пор, подобно отцу, - где вы сейчас, почему не поспешите на помощь к Ходже Насреддину? О судьба, о всемогущий случай!"

А стражники уже прошли половину пути; они несли мешок, меняясь через каждые двести шагов; по этим коротким остановкам Ходжа Насреддин вел печальный счет - сколько пройдено и сколько осталось.

Он хорошо понимал, что судьба и случай никогда не приходят на помощь к тому, кто заменяет дело жалобами и призывами. Дорогу осилит идущий; пусть в пути ослабнут и подогнутся его ноги - он должен ползти на руках и коленях, и тогда обязательно ночью вдали увидит он яркое пламя костров и, приблизившись, увидит купеческий караван, остановившийся на отдых, и караван этот непременно окажется попутным, и найдется свободный верблюд, на котором путник доедет туда, куда нужно... Сидящий же на дороге и предающийся отчаянию - сколь бы ни плакал он и ни жаловался - не возбудит сочувствия в бездушных камнях; он умрет от жажды в пустыне, труп его станет добычей смрадных гиен, кости его занесет горячий песок. Сколько людей умерли преждевременно, и только потому, что недостаточно сильно хотели жить! Такую смерть Ходжа Насреддин считал позорной для человека.

"Нет! - сказал он себе и, стиснув зубы, яростно повторил: - Нет! Я не умру сегодня! Я не хочу умирать!"

Но что он мог сделать, сложенный втрое и засунутый в тесный мешок, где нельзя было даже пошевелиться: колени и локти как будто прилипли к туловищу. Свободным у Ходжи Насреддина оставался только язык.

- О доблестные воины, - сказал он из мешка. -Остановитесь на минутку, я хочу прочесть перед смертью молитву, дабы всемилостивый аллах принял мою душу в светлые селения свои.

Стражники опустили мешок на землю:

- Читай. Но из мешка мы тебя не выпустим. Читай свою молитву в мешке.

- А где мы находимся? - спросил Ходжа Насреддин. - Я это затем спрашиваю, чтобы вы обратили меня лицом к ближайшей мечети.

- Мы находимся близ Каршинских ворот. Здесь кругом мечети, в какую бы сторону мы тебя не обратили лицом. Читай же скорее свою молитву. Мы не можем долго задерживаться.

- Спасибо, о благочестивые воины, - печальным голосом ответил из мешка Ходжа Насреддин.

На что он рассчитывал? Он и сам не знал. "Я выгадаю несколько минут. А там посмотрим. Может быть, что-нибудь подвернется..."

Он начал громко молиться, прислушиваясь в то же время к разговорам стражников.

- И как мы не сообразили сразу, что новый звездочет -это и есть Ходжа Насреддин? - сокрушались стражники. - Если бы мы узнали и поймали его, то получили бы от эмира большую награду!

Мысли стражников текли в обычном направлении, ибо алчность составляла самую сущность их жизни.

Этим и воспользовался Ходжа Насреддин. "Попробую сделать так, чтобы они ушли куда-нибудь от мешка, хотя бы на самый короткий срок... Может быть, мне удастся порвать веревку, может быть, кто-нибудь пройдет по дороге и освободит меня".

- Скорей кончай молитву! - говорили стражники, толкая мешок ногами. - Слышишь, ты! Нам некогда ждать!

- Одну минуту, доблестные воины! У меня осталась последняя просьба к аллаху. О всемогущий, всемилостивый аллах, сделай так, чтобы тот человек, который найдет закопанные мнрю десять тысяч таньга, выделил бы из них одну тысячу, и отнес в мечеть, и отдал мулле, поручив ему молиться за меня в течение целого года...

Услышав о десяти тысячах таньга, стражники притихли. Хотя Ходжа Насреддин ничего не видел из своего мешка, но точно знал, какие сейчас у стражников лица, как они переглядываются и толкают друг друга локтями.

- Несите меня дальше, - сказал он кротким голосом. -Предаю дух мой в руки аллаха. Стражники медлили.

- Мы еще немного отдохнем, - вкрадчиво сказал один из них. - О Ходжа Насреддин, не думай, что мы бессердечные, нехорошие люди. Только служба заставляет нас поступать с тобою столь жестоко; если бы мы могли прожить с нашими семьями без эмирского жалованья, тогда мы, конечно, немедленно выпустили бы тебя на волю...

- Что ты говоришь! - испуганно прошептал второй. - Если мы его выпустим, то эмир снимет нам головы.

- Молчи! - зашипел первый. - Нам бы только получить деньги.

Ходжа Насреддин не слышал шепота, но знал, что стражники шепчутся, и знал, о чем они шепчутся.

- Я не имею зла на вас, о воины, - сказал он с благочестивым вздохом. - Я сам чересчур грешен для того, чтобы осуждать других. Если аллах дарует мне прощение на том свете, обещаю вам помолиться за вас перед его троном. Вы говорите, что если бы не эмирское жалованье, то вы бы меня выпустили? Подумайте над своими словами! Ведь этим вы нарушили бы волю эмира и, следовательно, совершили бы тяжкий грех. Нет! Я не хочу, чтобы вы из-за меня отягощали грехом свои души; поднимайте мешок, несите меня к водоему, пусть свершится воля эмира и воля аллаха!..

Стражники в растерянности переглядывались, проклиная благочестивое раскаяние, которое вдруг - и совсем, по их мнению, не вовремя - овладело Ходжой Насреддином.

В разговор вступил третий стражник: до сих пор он молчал, придумывая хитрость.

- Сколь тяжко видеть человека, который перед смертью начал раскаиваться в своих грехах и заблуждениях, - сказал он, подмигивая товарищам. - Нет, я не таков! Я уже давно раскаялся и давно веду благочестивый образ жизни. Но благочестие на словах, не сопровождаемое угодными аллаху делами, - мертво, -продолжал стражник, в то время как товарищи его зажимали рты ладонями, чтобы не расхохотаться, ибо он был известен как неисправимый игрок в кости и распутник. - Вот я, например, сопровождаю свою благочестивую жизнь праведным и благочестивым делом, а именно: я строю в моем родном селении большую мечеть и ради этого отказываю даже в пище себе и своей семье.

Один из стражников не выдержал и, давясь от смеха, ушел в темноту.

- Я откладываю каждый грош, - продолжал благочестивый стражник, - и все-таки мечеть воздвигается слишком медленно, что переполняет скорбью мое сердце. На днях я продал корову. Пусть мне придется продать последние сапоги - я согласен ходить босиком, лишь бы завершить начатое.

Ходжа Насреддин всхлипнул в мешке. Стражники переглянулись. Дело у них шло на лад. Они локтями торопили своего догадливого товарища.

- О, если бы мне повстречался такой человек, который согласился бы пожертвовать восемь или десять тысяч таньга на окончание этой мечети! - воскликнул он. - Я бы поклялся перед ним, что в течение пяти и даже десяти лет имя его ежедневно возносилось бы, окутанное благоуханным дымом молитвы, из-под сводов этой мечети к трону аллаха! Первый стражник сказал:

- О мой благочестивый товарищ! У меня нет десяти тысяч таньга, но может быть, ты согласишься принять мои последние сбережения - пятьсот таньга. Не отвергай моего скромного дара, мне тоже хочется принять участие в этом праведном деле.

- И мне, - сказал второй, заикаясь и дрожа от внутреннего смеха. - У меня есть триста таньга...

- О праведник, о благочестивей! - воскликнул Ходжа Насреддин, всхлипывая. - Как я жалею, что не могу приложить к своим губам край твоего халата! Я великий грешник, но будь милостив ко мне и не отвергни моего дара. У меня есть десять тысяч таньга. Когда я, совершив богохульный обман, был приближен к эмиру, то часто получал от него в подарок кошельки с золотом и серебром; накопив десять тысяч таньга, я решил спрятать их, с тем чтобы, свершая бегство, захватить по дороге. А так как я решил бежать через Каршинские ворота, то и закопал эти деньги на Кар-шинском кладбище под одним из старых надгробий.

- На Каршинском кладбище! - воскликнули стражники. -Значит, они где-то здесь, рядом!

- Да! Сейчас мы находимся на северном конце кладбища, и если пройти...

- Мы находимся на восточном конце! Где, где они спрятаны, твои деньги?

- Они спрятаны на западном конце кладбища, - сказал Ходжа Насреддин. - Но сначала поклянись мне, о благочестивый стражник, что мое имя действительно будет поминаться в мечети ежедневно в течение десяти лет.

- Клянусь! - сказал стражник, дрожа от нетерпения. -Клянусь тебе именем аллаха и пророка его Магомета! Ну, говори скорее, где закопаны твои деньги?

Ходжа Насреддин медлил. "А что, если они решат отнести меня сначала к водоему, отложив на завтра поиски денег? -думал он. - Нет, этого не случится. Во-первых, они обуяны алчностью и нетерпением, во-вторых, они побоятся, что кто-нибудь может опередить их, втретьих, они не доверяют друг другу. Какое же указать им место, чтобы они подольше копались?"

Стражники ждали, склонившись над мешком. Ходжа Насреддин слышал их отяжелевшее дыхание, как будто они только что прибежали откуда-то издалека.

- На западном конце кладбища есть три старых надгробия, расположенные треугольником, - сказал Ходжа Насреддин. - Под каждым из них я закопал по три тысячи триста тридцать три таньга с одной третью...

- Расположенные треугольником, - хором повторяли стражники, уподобляясь послушным ученикам, повторяющим за своим учителем слова корана. - По три тысячи триста тридцать три таньга с одной третью...

Они сговорились, что двое пойдут за деньгами, а третий останется караулить. Это могло бы повергнуть Ходжу Насреддина в уныние, если бы он не обладал способностью наперед угадывать человеческие поступки: он точно знал, что третий стражник недолго усидит около мешка. Предвидения оправдались: оставшись один, стражник начал беспокойно вздыхать, кашлять, ходить взад-вперед по дороге, звеня оружием. По этим звукам Ходжа Насреддин угадывал все его мысли: стражника грызла тревога за свои три тысячи триста тридцать три таньга с одной третью. Ходжа Насреддин терпеливо ждал.

- Как долго они там возятся, - сказал стражник.

- Они, наверное, прячут деньги куда-нибудь в другое место, а завтра вы все трое придете за ними, - ответил Ходжа Насреддин.

Это был меткий удар. Стражник шумно засопел, потом начал притворно зевать.

- Как хочется мне перед смертью послушать какую-нибудь душеспасительную историю, - сказал из мешка Ходжа Насреддин. -Может быть, ты вспомнишь и расскажешь мне, о добрый стражник.

- Нет! - сердито ответил стражник. - Я не знаю душеспасительных историй... К тому же, я устал, пойду прилягу вот здесь на траве.

Но он не сообразил, что по земле его шаги будут отдаваться гулко и далеко. Сначала шел он медленно, потом до Ходжи Насреддина донесся частый топот, - стражник помчался на кладбище.

Настало время действовать. Но тщетно катался и кувыркался Ходжа Насреддин, - порвать веревку не удалось. "Прохожего! -молил Ходжа Насреддин. - О судьба, пошли мне прохожего!"

И судьба послала ему прохожего.

Судьба и благоприятный случай всегда приходят на помощь тому, кто преисполнен решимости и борется до конца (об этом уж было сказано раньше, но истина не тускнеет от повторения). Ходжа Насреддин всеми силами боролся за свою жизнь, и судьба не могла отказать ему в помощи.

Прохожий шел медленно; он был хром, как определил Ходжа Насреддин по звуку ^его шагов, и не молод, потому что страдал одышкой.

Мешок лежал на самой середине дороги. Прохожий остановился, долго разглядывал, ткнул раза два клюкой.

- Что это за мешок? Откуда он здесь взялся! - скрипуче сказал прохожий.

Ходжа Насреддин - о великая радость! - узнал голос ростовщика Джафара.

Теперь Ходжа Насреддин не сомневался в своем спасении. Только бы подольше искали...

Он кашлянул в мешке - тихонько, чтобы не испугать ростовщика.

- Эге! Да здесь человек! - воскликнул Джафар, отскочив.

- Конечно, человек, - спокойно ответил Ходжа Насреддин, изменив свой голос. - А что в этом удивительного?

_ Как что удивительного? Зачем ты забрался в мешок?

- Значит, нужно, если забрался. Проходи своей дорогой и не надоедай мне расспросами.

Ходжа Насреддин знал, что любопытство ростовщика теперь возбуждено до крайности и он все равно не уйдет.

- Поистине, удивительное событие - встретить на дороге человека, сидящего в завязанном мешке! - говорил ростовщик. -Может быть, тебя посадили в мешок насильно?

- Насильно! - усмехнулся Ходжа Насреддин. - Стал бы я платить шестьсот таньга за то, чтобы меня посадили в мешок насильно!

- Шестьсот таньга! За что же ты уплатил такие деньги?

- О прохожий, я тебе расскажу все, если ты пообещаешь, выслушав, удалиться и не тревожить больше мой покой. Этот мешок принадлежит одному арабу, живущему у нас в Бухаре, и обладает чудесным свойством исцелять болезни и уродства. Хозяин дает его на подержание, но за большие деньги и не всем. Я был хромым, горбатым и кривым на один глаз, и вот я надумал жениться, и отец моей невесты, дабы не огорчить ее взора созерцанием моих уродств, повел меня к этому арабу, и я получил на подержание мешок сроком на четыре часа, уплатив хозяину шестьсот таньга. А так как этот мешок проявляет свои целебные свойства только вблизи кладбища, то я и пришел после захода солнца сюда, к старому Кар-шинскому кладбищу, вместе с отцом моей невесты, который, завязав веревку на мешке, удалился, ибо присутствие постороннего человека может испортить все дело. Араб, хозяин мешка, предупредил меня - как только я останусь один, ко мне подлетят три джина, производя шум и звон своими медными крыльями. И джины человеческими голосами спросят меня, где на кладбище закопаны десять тысяч таньга, на что я должен ответить им следующим таинственным заклинанием: "Тот, кто носит медный щит, тот имеет медный лоб. На месте сокола сидит филин. О джины, вы ищете там, где не прятали, поцелуйте за это под хвост моего ишака!" Так оно в точности и случилось: явились джины и спросили меня, где закопаны десять тысяч таньга; услышав мой ответ, джины пришли в неописуемую ярость и начали бить меня, а я, памятуя наставления араба, продолжал кричать: "Тот, кто носит медный щит, тот имеет медный лоб, поцелуйте под хвост моего ишака!" Потом джины подхватили мешок и понесли куда-то... А дальше я ничего уже не помню, очнулся я через два часа на том же самом месте вполне исцеленный - мой горб исчез, нога выпрямилась, и глаз прозрел, в чем я убедился, глядя в дырочку, которую кто-то проделал в мешке еще до меня. И теперь я досиживаю в мешке свой срок только потому, что деньги все равно заплачены, - не пропадать же им зря! Конечно, я совершил ошибку: надо было сговориться с каким-нибудь человеком, обладающим теми же уродствами; мы взяли бы мешок пополам, просидели бы в нем по два часа, и наше исцеление обошлось бы нам всего по триста таньга. Но сделанного не вернешь: пусть пропадают мои деньги, самое главное, что я все-таки исцелился. Теперь, прохожий, ты знаешь все, сдержи свое обещание и удались. Я немного ослаб после исцеления, мне трудно разговаривать. Уже десятый человек пристает ко мне с расспросами, я устал повторять всем одно и то же.

Ростовщик слушал с глубоким вниманием, прерывая иногда рассказ Ходжи Насреддина возгласами удивления.

- Послушай, о человек, сидящий в мешке! - сказал ростовщик. - Мы оба можем извлечь пользу из нашей встречи. Ты сожалеешь о том, что не сговорился заранее с каким-нибудь человеком, обладающим такими же уродствами, чтобы взять мешок на подержание пополам. Но тебе еще не поздно сговориться, ибо я и есть как раз тот человек, который тебе нужен: я горбат, хром на правую ногу и крив на один глаз. И я охотно уплачу триста таньга за то, чтобы просидеть в мешке оставшиеся два часа.

- Ты, наверное, смеешься надо мной, - ответил Ходжа Насреддин. - Может ли быть такое чудесное совпадение! Если ты говоришь правду, то возблагодари аллаха за ниспослание тебе столь счастливого случая! Я согласен, прохожий, но предупреждаю, что я уплатил вперед и тебе тоже придется уплатить вперед. В долг я не поверю.

- Я уплачу вперед, - сказал ростовщик, развязывая веревку. - Не будем терять времени, ибо минуты идут, а теперь они принадлежат уже мне.

Вылезая из мешка. Ходжа Насреддин прикрыл рукавом халата лицо. Но ростовщику некогда было разглядывать: он торопливо считал деньги, сожалея о пролетающих минутах.

С кряхтением и стонами он залез в мешок, пригнул голову.

Ходжа Насреддин затянул веревку, отбежал и притаился в тени за деревом.

Он успел как раз вовремя. Со стороны кладбища послышалась громкая ругань стражников. Сначала из пролома в кладбищенском заборе выползли на дорогу их длинные тени, затем и сами они показались, отражая луну медью своих щитов.

>>>

Примечания

1 Испагань (Исфаган, Исфахан) - крупный город в Персии (нынешнем Иране). Л. В. Соловьев в своей книге неоднократно дает старое русское название иноязычных имен, фамилий, географических названий. (Здесь и далее примеч. Е. Калмановского.)

2 Улемы (улама) - знатоки религиозного исламского учения, толкователи и советчики.

3 Мударрисы (мудеррисы) - в мусульманских школах преподаватели предметов, основанных на тексте Корана.

4 Тарикат - религиозно-философские наставления, которыми руководствовались члены религиозных суфийских братств, искавшие пути самосовершенствования.

5 Ишан - глава мусульманской общины, обычно принадлежавший к одному из орденов дервишей и подобным им группам населения.

6 Фирман - так именовался указ, который издавался правителем в некоторых мусульманских странах.

7 Рудеги (Рудаки, около 860-941) - знаменитый поэт, родоначальник поэзии на языке фарси.

8 Арабское слово "джин" означает "злой дух". В узбекском языке имеется слово "джины", означающее буквально "одержимый злым духом". Употребляется в смысле бесноватый, сумасшедший, помешанный, полоумный и, наконец, просто дурак. (Примеч. автора.)

9 Блистательная Порта - одно из принятых ранее в европейских дипломатических документах, в литературе название Османской империи (Турция во главе с султаном).

HTML-версия: ПерС, pers@mail.ru

Рисунки художника С. Забалуева (изд-во "Молодая гвардия", 1958 г.)

зайти в библиотеку