БИБЛИОТЕКА SE@RCHER

Джонатан Свифт.
Путешествия Гулливера

Jonathan Swift. Gulliver's travels
Пер. с англ. под ред. А. А. Франковского

(продолжение)

ГЛАВА IV

Описание мильдендо, столицы Лилипутии, и императорского дворца. Беседа
автора с первым секретарем о государственных делах. Автор предлагает свои
услуги императору в его войнах

Получив свободу, я прежде всего попросил разрешения осмотреть
Мильдендо, столицу государства. Император без труда мне его дал, но строго
наказал не причинять никакого вреда ни жителям, ни их домам. О моем
намерении посетить город население было оповещено особой прокламацией.
Столица окружена стеной вышиною в два с половиной фута и толщиною не менее
одиннадцати дюймов, так что по ней совершенно безопасно может проехать
карета, запряженная парой лошадей; стена эта прикрыта крепкими башнями,
возвышающимися на расстоянии десяти футов одна от другой. Перешагнув через
большие Западные Ворота, я очень медленно, боком, прошел по двум главным
улицам в одном жилете, из боязни повредить крыши и карнизы домов полами
своего кафтана. Подвигался я крайне осмотрительно, чтобы не растоптать
беспечных прохожих, оставшихся на улице вопреки отданному жителям столицы
строгому приказу не выходить для безопасности из дому. Окна верхних этажей и
крыши домов были покрыты таким множеством зрителей, что, я думаю, ни в одно
из моих путешествий мне не случалось видеть более людного места. Город имеет
форму правильного четырехугольника, и каждая сторона городской стены равна
пятистам футам. Две главные улицы, шириною в пять футов каждая, пересекаются
под прямым углом и делят город на четыре квартала. Боковые улицы и переулки,
куда я не мог войти и только видел их, имеют в ширину от двенадцати до
восемнадцати дюймов. Город может вместить до пятисот тысяч душ. Дома трех- и
пятиэтажные. Лавки и рынки полны товаров.
Императорский дворец находится в центре города на пересечении двух
главных улиц. Он окружен стеною в два фута вышины, отстоящей от построек на
двадцать футов. Я имел позволение его величества перешагнуть через стену, и
так как расстояние, отделявшее ее от дворца, было достаточно велико, то
легко мог осмотреть последний со всех сторон. Внешний двор представляет
собою квадрат со стороной в сорок футов и вмещает два других двора, из
которых во внутреннем расположены императорские покои. Мне очень хотелось их
осмотреть, но осуществить это желание было трудно, потому что главные
ворота, соединяющие один двор с другим, имели только восемнадцать дюймов в
вышину и семь дюймов в ширину. С другой стороны здания внешнего двора
достигают вышины не менее пяти футов, и потому я не мог перешагнуть через
них, не нанеся значительных повреждений постройкам, несмотря на то, что
стены у них прочные, из тесаного камня, и в толщину четыре дюйма. В то же
время и император очень желал показать мне великолепие своего дворца. Однако
мне удалось осуществить наше общее желание только спустя три дня, которые я
употребил на подготовительные работы. В императорском парке, в ста ярдах от
города, я срезал своим перочинным ножом несколько самых крупных деревьев и
сделал из них два табурета вышиною около трех футов и достаточно прочных,
чтобы выдержать мою тяжесть. Затем после второго объявления,
предостерегающего жителей, я снова прошел ко дворцу через город с двумя
табуретами в руках. Подойдя со стороны внешнего двора, я стал на один
табурет, поднял другой над крышей и осторожно поставил его на площадку
шириною в восемь футов, отделявшую первый двор от второго. Затем я свободно
перешагнул через здания с одного табурета на другой и поднял к себе первый
длинной палкой с крючком. При помощи таких ухищрений я достиг самого
внутреннего двора; там я лег на землю и приблизил лицо к окнам среднего
этажа, которые нарочно бы ли оставлены открытыми: таким образом я получил
возможность осмотреть роскошнейшие палаты, какие только можно себе
представить. Я увидел императрицу и молодых принцев в их покоях, окруженных
свитой. Ее императорское величество милостиво соизволила улыбнуться мне и
грациозно протянула через окно свою ручку, которую я поцеловал[30].
Однако я не буду останавливаться на дальнейших подробностях, потому что
приберегаю их для почти готового уже к печати более обширного труда, который
будет заключать в себе общее описание этой империи со времени ее основания,
историю ее монархов в течение длинного ряда веков, наблюдения относительно
их войн и политики, законов, науки и религии этой страны; ее растений и
животных; нравов и обычаев ее обитателей и других весьма любопытных и
поучительных материй. В настоящее же время моя главная цель заключается в
изложении событий, которые произошли в этом государстве во время почти
девятимесячного моего пребывания в нем.
Однажды утром, спустя две недели после моего освобождения, ко мне
приехал, в сопровождении только одного лакея, Рельдресель, главный секретарь
(как его титулуют здесь) по тайным делам. Приказав кучеру ожидать в
сторонке, он попросил меня уделить ему один час и выслушать его. Я охотно
согласился на это из уважения к его сану и личным достоинствам, а также
принимая во внимание многочисленные услуги, оказанные им мне при дворе. Я
изъявил готовность лечь на землю, чтобы его слова могли легче достигать
моего уха, но он предпочел, чтобы во время нашего разговора я держал его в
руке. Прежде всего он поздравил меня с освобождением, заметив, что в этом
деле и ему принадлежит некоторая заслуга; он прибавил, однако, что если бы
не теперешнее положение вещей при дворе, я, пожалуй, не получил бы так скоро
свободы. Каким бы блестящим ни казалось иностранцу наше положение, сказал
секретарь, однако над нами тяготеют два страшных зла: жесточайшие раздоры
партий внутри страны и угроза нашествия могущественного внешнего врага. Что
касается первого зла, то надо вам сказать, что около семидесяти лун тому
назад[31] в империи образовались две враждующие партии, известные под
названием Тремексенов и Слемексенов[32], от высоких и низких каблуков на
башмаках, при помощи которых они отличаются друг от друга. Утверждают, что
высокие каблуки всего более согласуются с нашим древним государственным
укладом, однако, как бы там ни было, его величество постановил, чтобы в
правительственных должностях, а также во всех должностях, раздаваемых
короной, употреблялись только низкие каблуки, на что вы, наверное, обратили
внимание. Вы, должно быть, заметили также, что каблуки на башмаках его
величества на один дрерр ниже, чем у всех придворных (дрерр равняется
четырнадцатой части дюйма). Ненависть между этими двумя партиями доходит до
того, что члены одной не станут ни есть, ни пить, ни разговаривать с членами
другой. Мы считаем, что тремексены, или Высокие Каблуки, превосходят нас
числом, хотя власть всецело принадлежит нам[33]. Но мы опасаемся, что его
императорское высочество, наследник престола, имеет некоторое расположение к
Высоким Каблукам; по крайней мере, не трудно заметить, что один каблук у
него выше другого, вследствие чего походка его высочества
прихрамывающая[34]. И вот, среди этих междоусобиц, в настоящее время нам
грозит нашествие с острова Блефуску - другой великой империи во вселенной,
почти такой же обширной и могущественной, как империя его величества. И хотя
вы утверждаете, что на свете существуют другие королевства и государства,
населенные такими же громадными людьми, как вы, однако наши философы сильно
сомневаются в этом: они скорее готовы допустить, что вы упали с луны или с
какой-нибудь звезды, так как несомненно, что сто смертных вашего роста в
самое короткое время могли бы истребить все плоды и весь скот владений его
величества. Кроме того, наши летописи за шесть тысяч лун не упоминают ни о
каких других странах, кроме двух великих империй - Лилипутии и Блефуску.
Итак, эти две могущественные державы ведут между собой ожесточеннейшую войну
в продолжение тридцати шести лун. Поводом к войне послужили следующие
обстоятельства. Всеми разделяется убеждение, что вареные яйца при
употреблении их в пищу испокон веков разбивались с тупого конца; но дед
нынешнего императора, будучи ребенком, порезал себе палец за завтраком,
разбивая яйцо означенным древним способом. Тогда император, отец ребенка,
обнародовал указ, предписывающий всем его подданным под страхом строгого
наказания разбивать яйца с острого конца[35]. Этот закон до такой степени
озлобил население, что, по словам наших летописей, был причиной шести
восстаний, во время которых один император потерял жизнь, а другой -
корону[36]. Мятежи эти постоянно разжигались монархами Блефуску, а после их
подавления изгнанники всегда находили приют в этой империи. Насчитывают до
одиннадцати тысяч фанатиков, которые в течение этого времени пошли на казнь,
лишь бы не разбивать яйца с острого конца. Были напечатаны сотни огромных
томов, посвященных этой полемике, но книги Тупоконечников давно запрещены, и
вся партия лишена законом права занимать государственные должности. В
течение этих смут императоры Блефуску часто через своих посланников делали
нам предостережения, обвиняя нас в церковном расколе путем нарушения
основного догмата великого нашего пророка Люстрога, изложенного в пятьдесят
четвертой главе Блундекраля (являющегося их Алькораном). Между тем это
просто насильственное толкование текста, подлинные слова которого гласят:
Все истинно верующие да разбивают яйца с того конца, с какого удобнее.
Решение же вопроса: какой конец признать более удобным, по моему скромному
суждению, должно быть предоставлено совести каждого или, в крайнем случае,
власти верховного судьи империи[37]. Изгнанные Тупоконечники возымели такую
силу при дворе императора Блефуску и нашли такую поддержку и поощрение со
стороны своих единомышленников внутри нашей страны, что в течение тридцати
шести лун оба императора ведут кровавую войну с переменным успехом. За это
время мы потеряли сорок линейных кораблей и огромное число мелких судов с
тридцатью тысячами лучших моряков и солдат[38]; полагают, что потери
неприятеля еще значительнее. Но, несмотря на это, неприятель снарядил новый
многочисленный флот и готовится высадить десант на нашу территорию. Вот
почему его императорское величество, вполне доверяясь вашей силе и
храбрости, повелел мне сделать настоящее изложение наших государственных
дел.
Я просил секретаря засвидетельствовать императору мое нижайшее почтение
и довести до его сведения, что, хотя мне, как иностранцу, не следовало бы
вмешиваться в раздоры партий, тем не менее я готов, не щадя своей жизни,
защищать его особу и государство от всякого иноземного вторжения.

ГЛАВА V

Автор благодаря чрезвычайно остроумной выдумке предупреждает нашествие
неприятеля. Его жалуют высоким титулом. Являются послы императора Блефуску и
просят мира. Пожар в покоях императрицы вследствие неосторожности и
придуманный автором способ спасти остальную часть дворца

Империя Блефуску есть остров, расположенный на северо-северо-восток от
Лилипутии и отделенный от нее лишь проливом, шириною в восемьсот ярдов. Я
еще не видел этого острова; узнав же о предполагаемом нашествии, старался не
показываться в той части берега из опасения быть замеченным с кораблей
неприятеля, который не имел никаких сведений о моем присутствии, так как во
время войны всякие сношения между двумя империями были строго запрещены под
страхом смертной казни и наш император наложил эмбарго на выход всех без
исключения судов из гаваней. Я сообщил его величеству составленный мною план
захвата всего неприятельского флота, который, как мы узнали от наших
разведчиков, стоял на якоре, готовый поднять паруса при первом попутном
ветре. Я осведомился у самых опытных моряков относительно глубины пролива,
часто ими измерявшейся, и они сообщили мне, что при высокой воде глубина
эта в средней части пролива равняется семидесяти глюмглеффам, - что
составляет около шести европейских футов, - во всех же остальных местах она
не превышает пятидесяти глюмглеффов. Я отправился на северо-восточный берег,
расположенный напротив Блефуску, лег за бугорком и направил свою подзорную
трубу на стоявший на якоре неприятельский флот, в котором насчитал до
пятидесяти боевых кораблей и большое число транспортов. Возвратившись домой,
я приказал (у меня было на то полномочие) доставить мне как можно больше
самого крепкого каната и железных брусьев. Канат оказался толщиною в
бечевку, а брусья величиной в нашу вязальную иголку. Чтобы придать этому
канату большую прочность, я свил его втрое и с тою же целью скрутил вместе
по три железных бруска, загнув их концы в виде крючков. Прикрепив пятьдесят
таких крючков к такому же числу веревок, я возвратился на северо-восточный
берег и, сняв с себя кафтан, башмаки и чулки, в кожаной куртке вошел в воду
за полчаса до прилива. Сначала я быстро двинулся вброд, а у середины проплыл
около тридцати ярдов, пока снова не почувствовал под собою дно; таким
образом, меньше чем через полчаса я достиг флота.
Увидев меня, неприятель пришел в такой ужас, что попрыгал с кораблей и
поплыл к берегу, где его собралось не менее тридцати тысяч. Тогда, вынув
свои снаряды и зацепив нос каждого корабля крючком, я связал все веревки в
один узел. Во время этой работы неприятель осыпал меня тучей стрел, и многие
из них вонзились мне в руки и лицо. Помимо ужасной боли, они сильно мешали
моей работе. Больше всего я боялся за глаза и наверное лишился бы их, если
бы не придумал тотчас же средства для защиты. Среди других необходимых мне
мелочей у меня сохранились очки, которые я держал в секретном кармане,
ускользнувшем, как я уже заметил выше, от внимания императорских
досмотрщиков. Я надел эти очки и крепко привязал их. Вооружась таким
образом, я смело продолжал работу, несмотря на стрелы неприятеля, которые
хотя и попадали в стекла очков, но не причиняли им особого вреда. Когда все
крючки были прилажены, я взял узел в руку и начал тащить; однако ни один из
кораблей не тронулся с места, потому что все они крепко держались на якорях.
Таким образом, мне оставалось совершить самую опасную часть моего
предприятия. Я выпустил веревки и, оставя крючки в кораблях, смело обрезал
ножом якорные канаты, причем более двухсот стрел угодило мне в лицо и руки.
После этого я схватил связанные в узел веревки, к которым были прикреплены
мои крючки, и легко потащил за собою пятьдесят самых крупных неприятельских
военных кораблей[39].
Блефускуанцы, не имевшие ни малейшего представления о моих намерениях,
сначала от изумления растерялись. Увидя, как я обрезываю якорные канаты, они
подумали, что я собираюсь пустить корабли на волю ветра и волн или столкнуть
их друг с другом; но когда весь флот двинулся в порядке, увлекаемый моими
веревками, они пришли в неописуемое отчаяние и стали оглашать воздух
горестными воплями. Оказавшись вне опасности, я остановился, чтобы вынуть из
рук и лица стрелы и натереть пораненные места упомянутой ранее мазью,
которую лилипуты дали мне при моем прибытии в страну. Потом я снял очки и,
обождав около часа, пока спадет вода, перешел вброд середину пролива и
благополучно прибыл с моим грузом в императорский порт Лилипутии. Император
и весь его двор стояли на берегу в ожидании исхода этого великого
предприятия. Они видели корабли, приближавшиеся широким полумесяцем, но меня
не замечали, так как я по грудь был в воде. Когда я проходил середину
пролива, их беспокойство еще более увеличилось, потому что я погрузился в
воду по шею. Император решил, что я утонул и что неприятельский флот
приближается с враждебными намерениями. Но скоро его опасения исчезли. С
каждым шагом пролив становился мельче, и меня можно было даже слышать с
берега. Тогда, подняв вверх конец веревок, к которым был привязан флот, я
громко закричал: "Да здравствует могущественнейший император Лилипутии!"
Когда я ступил на берег, великий монарх осыпал меня всяческими похвалами и
тут же пожаловал мне титул нардака, самый высокий в государстве.
Его величество выразил желание, чтобы я нашел случай захватить и
привести в его гавани все остальные корабли неприятеля. Честолюбие монархов
так безмерно, что император задумал, по-видимому, не больше не меньше, как
обратить всю империю Блефуску в собственную провинцию и управлять ею через
своего наместника, истребив укрывающихся там Тупоконечников и принудив всех
блефускуанцев разбивать яйца с острого конца, вследствие чего он стал бы
единственным властителем вселенной. Но я всячески старался отклонить
императора от этого намерения, приводя многочисленные доводы, подсказанные
мне как политическими соображениями, так и чувством справедливости; в
заключение я решительно заявил, что никогда не соглашусь быть орудием
порабощения храброго и свободного народа. Когда этот вопрос поступил на
обсуждение государственного совета, то самые мудрые министры оказались на
моей стороне[40].
Мое смелое и откровенное заявление до такой степени противоречило
политическим планам его императорского величества, что он никогда не мог
простить мне его. Его величество очень искусно дал понять это в совете, где,
как я узнал, мудрейшие его члены были, по-видимому, моего мнения, хотя и
выражали это только молчанием; другие же, мои тайные враги, не могли
удержаться от некоторых замечаний, косвенным образом направленных против
меня. С этого времени со стороны его величества и злобствующей против меня
группы министров начались происки, которые менее чем через два месяца едва
не погубили меня окончательно. Так, величайшие услуги, оказываемые монархам,
не в силах перетянуть на свою сторону чашу весов, если на другую бывает
положен отказ в потворстве их страстям.
Спустя три недели после описанного подвига от императора Блефуску
прибыло торжественное посольство с покорным предложением мира, каковой
вскоре был заключен на условиях, в высшей степени выгодных для нашего
императора, но я не буду утомлять ими внимание читателя. Посольство состояло
из шести посланников и около пятисот человек свиты; кортеж отличался большим
великолепием и вполне соответствовал величию монарха и важности миссии. По
окончании мирных переговоров, в которых я благодаря моему тогдашнему
действительному или, по крайней мере, кажущемуся влиянию при дворе оказал
немало услуг посольству, их превосходительства, частным образом
осведомленные о моих дружественных чувствах, удостоили меня официальным
посещением. Они начали с любезностей по поводу моих храбрости и
великодушия, затем от имени императора пригласили посетить их страну и,
наконец, попросили показать им несколько примеров моей удивительной силы, о
которой они наслышались столько чудесного. Я с готовностью согласился
исполнить их желание, но не стану утомлять читателя описанием подробностей.
Позабавив в течение некоторого времени их превосходительства к большому
их удовольствию и удивлению, я попросил послов засвидетельствовать мое
глубокое почтение его величеству, их повелителю, слава о доблестях которого
по справедливости наполняла весь мир восхищением, и передать мое твердое
решение лично посетить его перед возвращением в мое отечество. Вследствие
этого в первой же аудиенции у нашего императора я попросил его соизволения
на посещение блефускуанского монарха; император хотя и дал свое согласие, но
высказал при этом явную ко мне холодность, причину которой я не мог понять
до тех пор, пока одно лицо не сказало мне по секрету, что Флимнап и Болголам
изобразили перед императором мои сношения с посольством как акт
нелояльности, хотя я могу поручиться, что совесть моя в этом отношении была
совершенно чиста. Тут впервые у меня начало складываться некоторое
представление о том, что такое министры и дворы[41].
Необходимо заметить, что послы разговаривали со мною при помощи
переводчика. Язык блефускуанцев настолько же отличается от языка лилипутов,
насколько разнятся между собою языки двух европейских народов. При этом
каждая из этих наций гордится древностью, красотой и выразительностью своего
языка, относясь с явным презрением к языку своего соседа. И наш император,
пользуясь преимуществами своего положения, созданного захватом
неприятельского флота, обязал посольство представить верительные грамоты и
вести переговоры на лилипутском языке. Впрочем, надо заметить, что
оживленные торговые сношения между двумя государствами, гостеприимство,
оказываемое изгнанникам соседнего государства как Лилипутией, так и
Блефуску, а также обычай посылать молодых людей из знати и богатых помещиков
к соседям с целью отшлифоваться, посмотрев свет и ознакомившись с жизнью и
нравами людей, приводят к тому, что здесь редко можно встретить
образованного дворянина, моряка или купца из приморского города, который бы
не говорил на обоих языках. В этом я убедился через несколько недель, когда
отправился засвидетельствовать свое почтение императору Блефуску. Среди
великих несчастий, постигших меня благодаря злобе моих врагов, это посещение
оказалось для меня очень благодетельным, о чем я расскажу в своем месте.
Читатель, может быть, помнит, что в числе условий, на которых мне была
дарована свобода, были очень для меня унизительные и неприятные, и только
крайняя необходимость заставила меня принять их. Но теперь, когда я носил
титул нардака, самый высокий в империи, взятые мной обязательства роняли бы
мое достоинство, и, надо отдать справедливость императору, он ни разу мне о
них не напомнил. Однако незадолго перед тем мне представился случай оказать
его величеству, как, по крайней мере, мне тогда казалось, выдающуюся услугу.
Раз в полночь у дверей моего жилья раздались крики тысячной толпы; я в ужасе
проснулся и услышал непрестанно повторяемое слово "борглум". Несколько
придворных, пробившись сквозь толпу, умоляли меня явиться немедленно во
дворец, так как покои ее императорского величества были объяты пламенем по
небрежности одной фрейлины, которая заснула за чтением романа, не погасив
свечи. В один миг я был на ногах. Согласно отданному приказу, дорогу для
меня очистили; кроме того, ночь была лунная, так что мне удалось добраться
до дворца, никого не растоптав по пути. К стенам горевших покоев уже были
приставлены лестницы и было принесено много ведер, но вода была далеко.
Ведра эти были величиной с большой наперсток, и бедные лилипуты с большим
усердием подавали их мне; однако пламя было так сильно, что это усердие
приносило мало пользы. Я мог бы легко потушить пожар, накрыв дворец своим
кафтаном, но, к несчастью, я второпях успел надеть только кожаную куртку.
Дело казалось в самом плачевном и безнадежном положении, и этот великолепный
дворец, несомненно, сгорел бы дотла, если бы благодаря необычному для меня
присутствию духа я внезапно не придумал средства спасти его. Накануне
вечером я выпил много превосходнейшего вина, известного под названием
"лимигрим" (блефускуанцы называют его "флюнек", но наши сорта выше), которое
отличается сильным мочегонным действием. По счастливейшей случайности я еще
ни разу не облегчился от выпитого. Между тем жар от пламени и усиленная
работа по его тушению подействовали на меня и обратили вино в мочу; я
выпустил ее в таком изобилии и так метко, что в какие-нибудь три минуты
огонь был совершенно потушен, и остальные части величественного здания,
воздвигавшегося трудом нескольких поколений, были спасены от разрушения.
Между тем стало совсем светло, и я возвратился домой, не ожидая
благодарности от императора, потому что хотя я оказал ему услугу великой
важности, но не знал, как его величество отнесется к способу, каким она была
оказана, особенно если принять во внимание основные законы государства, по
которым никто, в том числе и самые высокопоставленные особы, не имел права
мочиться в ограде дворца, под страхом тяжелого наказания. Однако меня
немного успокоило сообщение его величества, что он прикажет великому
юстициарию вынести официальное постановление о моем помиловании, которого,
впрочем, я никогда не добился. С другой стороны, меня конфиденциально
уведомили, что императрица, страшно возмущенная моим поступком, переселилась
в самую отдаленную часть дворца, твердо решив не отстраивать прежнего своего
помещения; при этом она в присутствии своих приближенных поклялась
отомстить мне[42].

ГЛАВА VI

О жителях Лилипутии; их наука, законы и обычаи; система воспитания
детей. Образ жизни автора в этой стране. Реабилитирование им одной знатной
дамы

Хотя подробному описанию этой империи я намерен посвятить особое
исследование, тем не менее для удовлетворения любознательного читателя я уже
теперь выскажу о ней несколько общих замечаний. Средний рост туземцев
немного выше шести дюймов, и ему точно соответствует величина как животных,
так и растений: например, лошади и быки не бывают там выше четырех или пяти
дюймов, а овцы выше полутора дюймов; гуси равняются нашему воробью, и так
далее вплоть до самых крохотных созданий, которые были для меня почти
невидимы. Но природа приспособила зрение лилипутов к окружающим их
предметам: они хорошо видят, но на небольшом расстоянии. Вот представление
об остроте их зрения по отношению к близким предметам: большое
удовольствие доставило мне наблюдать повара, ощипывавшего жаворонка,
величиной не больше нашей мухи, и девушку, вдевавшую шелковинку в ушко
невидимой иголки. Самые высокие деревья в Лилипутии не больше семи футов; я
имею в виду деревья в большом королевском парке, верхушки которых я едва мог
достать, протянув руку. Вся остальная растительность имеет соответственные
размеры; но я предоставляю самому читателю произвести расчеты.
Сейчас я ограничусь лишь самыми беглыми замечаниями об их науке,
которая в течение веков процветает у этого народа во всех отраслях. Обращу
только внимание на весьма оригинальную манеру их письма: лилипуты пишут не
так, как европейцы - слева направо, не так, как арабы - справа налево, не
так, как китайцы - сверху вниз, но как английские дамы - наискось страницы,
от одного ее угла к другому.
Лилипуты хоронят умерших, кладя тело головою вниз, ибо держатся мнения,
что через одиннадцать тысяч лун мертвые воскреснут; и так как в это время
земля (которую лилипуты считают плоской) перевернется вверх дном, то мертвые
при своем воскресении окажутся стоящими прямо на ногах. Ученые признают
нелепость этого верования; тем не менее в угоду простому народу обычай
сохраняется и до сих пор.
В этой империи существуют весьма своеобразные законы и обычаи, и, не
будь они полной противоположностью законам и обычаям моего любезного
отечества, я попытался бы выступить их защитником. Желательно только, чтобы
они строго применялись на деле. Прежде всего укажу на закон о
доносчиках[43]. Все государственные преступления караются здесь чрезвычайно
строго; но если обвиняемый докажет во время процесса свою невиновность, то
обвинитель немедленно подвергается позорной казни, и с его движимого и
недвижимого имущества взыскивается в четырехкратном размере в пользу
невинного за потерю времени, за опасность, которой он подвергался, за
лишения, испытанные им во время тюремного заключения, и за все расходы,
которых ему стоила защита. Если этих средств окажется недостаточно, они
щедро дополняются за счет короны. Кроме того, император жалует
освобожденного каким-нибудь публичным знаком своего благоволения, и по всему
государству объявляется о его невиновности.
Лилипуты считают мошенничество более тяжким преступлением, чем
воровство, и потому только в редких случаях оно не наказывается смертью. При
известной осторожности, бдительности и небольшой дозе здравого смысла,
рассуждают они, всегда можно уберечь имущество от вора, но у честного
человека нет защиты от ловкого мошенника; и так как при купле и продаже
постоянно необходимы торговые сделки, основанные на кредите и доверии, то в
условиях, когда существует попустительство обману и он не наказывается
законом, честный коммерсант всегда страдает, а плут окажется в выигрыше. Я
вспоминаю, что однажды я ходатайствовал перед монархом за одного
преступника, который обвинялся в хищении большой суммы денег, полученной им
по поручению хозяина, и в побеге с этими деньгами; когда я выставил перед
его величеством как смягчающее вину обстоятельство то, что в данном случае
было только злоупотребление доверием, император нашел чудовищным, что я
привожу в защиту обвиняемого довод, как раз отягчающий его преступление; на
это, говоря правду, мне нечего было возразить, и я ограничился шаблонным
замечанием, что у различных народов различные обычаи; надо признаться, я был
сильно сконфужен.
Хотя мы и называем обыкновенно награду и наказание двумя шарнирами, на
которых вращается вся правительственная машина, но нигде, кроме Лилипутии, я
не встречал применения этого принципа на практике. Всякий представивший
достаточное доказательство того, что он в точности соблюдал законы страны в
течение семи лун, получает там право на известные привилегии,
соответствующие его званию и общественному положению, и ему определяется
соразмерная денежная сумма из фондов, специально на этот предмет
назначенных; вместе с тем такое лицо получает титул снильпела, то есть
блюстителя законов; этот титул прибавляется к его фамилии, но не переходит в
потомство. И когда я рассказал лилипутам, что исполнение наших законов
гарантируется только страхом наказания и нигде не упоминается о награде за
их соблюдение, лилипуты сочли это огромным недостатком нашего управления.
Вот почему в здешних судебных учреждениях справедливость изображается в виде
женщины с шестью глазами - два спереди, два сзади и по одному с боков, - что
означает ее бдительность; в правой руке она держит открытый мешок золота, а
в левой - меч в ножнах в знак того, что она готова скорее награждать, чем
карать[44].
При выборе кандидатов на любую должность больше внимания обращается на
нравственные качества, чем на умственные дарования. Лилипуты думают, что раз
уж человечеству необходимы правительства, то все люди, обладающие средним
умственным развитием, способны занимать ту или другую должность, и что
провидение никогда не имело в виду создать из управления общественными
делами тайну, в которую способны проникнуть только весьма немногие великие
гении, рождающиеся не более трех в столетие. Напротив, они полагают, что
правдивость, умеренность и подобные качества доступны всем и что упражнение
в этих добродетелях вместе с опытностью и добрыми намерениями делают каждого
человека пригодным для служения своему отечеству в той или другой должности,
за исключением тех, которые требуют специальных знаний. По их мнению, самые
высокие умственные дарования не могут заменить нравственных достоинств, и
нет ничего опаснее поручения должностей даровитым людям, ибо ошибка,
совершенная по невежеству человеком, исполненным добрых намерений, не может
иметь таких роковых последствий для общественного блага, как деятельность
человека с порочными наклонностями, одаренного уменьем скрывать свои пороки,
умножать их и безнаказанно предаваться им.
Точно так же неверие в божественное провидение делает человека
непригодным к занятию общественной должности[45]. И в самом деле, лилипуты
думают, что раз монархи называют себя посланниками провидения, то было бы в
высшей степени нелепо назначать на правительственные места людей,
отрицающих авторитет, на основании которого действует монарх.
Описывая как эти, так и другие законы империи, о которых будет речь
дальше, я хочу предупредить читателя, что мое описание касается только
исконных установлений страны, не имеющих ничего общего с современною
испорченностью нравов, являющейся результатом глубокого вырождения. Так,
например, известный уже читателю позорный обычай назначать на высшие
государственные должности людей, искусно танцующих на канате, и давать знаки
отличия тем, кто перепрыгнет через палку или проползет под нею, впервые был
введен дедом ныне царствующего императора и теперешнего своего развития
достиг благодаря непрестанному росту партий и группировок[46].
Неблагодарность считается у них уголовным преступлением (из истории мы
знаем, что такой взгляд существовал и у других народов), и лилипуты по этому
поводу рассуждают так: раз человек способен платить злом своему благодетелю,
то он необходимо является врагом всех других людей, от которых он не получил
никакого одолжения, и потому он достоин смерти.
Их взгляды на обязанности родителей и детей глубоко отличаются от
наших. Исходя из того, что связь самца и самки основана на великом законе
природы, имеющем цель размножение и продолжение вида, лилипуты полагают, что
мужчины и женщины сходятся, как и остальные животные, руководясь
вожделением, и что любовь родителей к детям проистекает из такой же
естественной склонности; вследствие этого они не признают никаких
обязательств ребенка ни к отцу за то, что тот произвел его, ни к матери за
то, что та родила его, ибо, по их мнению, принимая во внимание бедствия
человека на земле, жизнь сама по себе не большое благо, да к тому же
родители при создании ребенка вовсе не руководствуются намерением дать ему
жизнь, и мысли их направлены в другую сторону. Опираясь на эти и подобные им
рассуждения, лилипуты полагают, что воспитание детей менее всего может быть
доверено их родителям, вследствие чего в каждом городе существуют
общественные воспитательные заведения, куда обязаны отдавать своих детей
обоего пола все, кроме крестьян и рабочих, и где они взращиваются и
воспитываются с двадцатилунного возраста, то есть с того времени, когда, по
предположению лилипутов, у ребенка проявляются первые зачатки
понятливости[47]. Школы эти нескольких типов, соответственно общественному
положению и полу детей. Воспитание и образование ведутся опытными
педагогами, которые готовят детей к роду жизни, соответствующей положению их
родителей и их собственным наклонностям и способностям. Сначала я скажу
несколько слов о воспитательных заведениях для мальчиков, а потом о
воспитательных заведениях для девочек.
Воспитательные заведения для мальчиков благородного или знатного
происхождения находятся под руководством солидных и образованных педагогов и
их многочисленных помощников. Одежда и пища детей отличаются скромностью и
простотой. Они воспитываются в правилах чести, справедливости, храбрости; в
них развивают скромность, милосердие, религиозные чувства и любовь к
отечеству. Они всегда за делом, кроме времени, потребного на еду и сон,
очень непродолжительного, и двух рекреационных часов, которые посвящаются
телесным упражнениям. До четырех лет детей одевает и раздевает прислуга, но
начиная с этого возраста, то и другое они делают сами, каким бы знатным ни
было их происхождение. Служанки, которых берут не моложе пятидесяти лет
(переводя на наши годы), исполняют только самые низкие работы. Детям
никогда не позволяют разговаривать с прислугой, и во время отдыха они играют
группами, всегда в присутствии воспитателя или его помощника. Таким образом,
они ограждены от ранних впечатлений глупости и порока, которым предоставлены
наши дети. Родителям разрешают свидания со своими детьми только два раза в
год, каждое свидание продолжается не более часа. Им позволяется целовать
ребенка только при встрече и прощанье; но воспитатель, неотлучно
присутствующий в таких случаях, не позволяет им шептать на ухо, говорить
ласковые слова и приносить в подарок игрушки, лакомства и тому подобное.
Если родители не вносят своевременно платы за содержание и воспитание
своих детей, то эта плата взыскивается с них правительственными чиновниками.
Воспитательные заведения для детей рядового дворянства, купцов и
ремесленников устроены по тому же образцу, с тою разницею, что дети,
предназначенные быть ремесленниками, с одиннадцати лет обучаются мастерству,
между тем как дети знатных особ продолжают общее образование до пятнадцати
лет, что соответствует нашему двадцати одному году. Однако строгости
школьной жизни постепенно ослабляются в последние три года.
В женских воспитательных заведениях девочки знатного происхождения
воспитываются почти так же, как и мальчики, только вместо слуг их одевают и
раздевают благонравные няни, но всегда в присутствии воспитательницы или ее
помощницы; по достижении пяти лет девочки одеваются сами. Если бывает
замечено, что няня позволила себе рассказать девочкам какую-нибудь страшную
или нелепую сказку или позабавить их какой-нибудь глупой выходкой, которые
так обыкновенны у наших горничных, то виновная троекратно подвергается
публичной порке кнутом, заключается на год в тюрьму и затем навсегда
ссылается в самую безлюдную часть страны. Благодаря такой системе воспитания
молодые дамы в Лилипутии так же стыдятся трусости и глупости, как и
мужчины, и относятся с презрением ко всяким украшениям, за исключением
благопристойности и опрятности. Я не заметил никакой разницы в их
воспитании, обусловленной различием пола; только физические упражнения для
девочек более легкие да курс наук для них менее обширен, но зато им
преподаются правила ведения домашнего хозяйства. Ибо там принято думать, что
и в высших классах жена должна быть разумной и милой подругой мужа, так как
ее молодость не вечна. Когда девице исполняется двенадцать лет, то есть
наступает по-тамошнему пора замужества, в школу являются ее родители или
опекуны и, принеся глубокую благодарность воспитателям, берут ее домой,
причем прощание молодой девушки с подругами редко обходится без слез.
В воспитательных заведениях для девочек низших классов детей обучают
всякого рода работам, подобающим их полу и общественному положению. Девочки,
предназначенные для занятий ремеслами, остаются в воспитательном заведении
до семи лет, а остальные до одиннадцати.
Семьи низших классов вносят казначею, кроме годовой платы, крайне
незначительной, небольшую часть своего месячного заработка; из этих взносов
образуется приданое для дочери. Таким образом, расходы родителей ограничены
здесь законом, ибо лилипуты думают, что было бы крайне несправедливо
позволить человеку, в угождение своим инстинктам, производить на свет детей
и потом возложить на общество бремя их содержания. Что же касается знатных
лиц, то они дают обязательство положить на каждого ребенка известный
капитал, соответственно своему общественному положению; этот капитал всегда
сохраняется бережно и в полной неприкосновенности.
Крестьяне и рабочие держат своих детей дома[48]; так как они занимаются
лишь возделыванием и обработкой земли, то их образование не имеет особенного
значения для общества. Но больные и старики содержатся в богадельнях, ибо
прошение милостыни есть занятие, неизвестное в империи.
Но, быть может, любознательному читателю будут интересны некоторые
подробности относительно моих занятий и образа жизни в этой стране, где я
пробыл девять месяцев и тринадцать дней. Принужденный обстоятельствами, я
нашел применение своей склонности к механике и сделал себе довольно удобные
стол и стул из самых больших деревьев королевского парка. Двум сотням швей
было поручено изготовление для меня рубах, постельного и столового белья из
самого прочного и грубого полотна, какое только они могли достать; но и его
им пришлось стегать, сложив в несколько раз, потому что самое толстое
тамошнее полотно тоньше нашей кисеи. Куски этого полотна бывают обыкновенно
в три дюйма ширины и три фута длины. Белошвейки сняли с меня мерку, когда я
лежал на земле; одна из них стала у моей шеи, другая у колена, и они
протянули между собою веревку, взяв каждая за ее конец, третья же смерила
длину веревки линейкой в один дюйм. Затем они смерили большой палец правой
руки, чем и ограничились; посредством математического расчета, основанного
на том, что окружность кисти вдвое больше окружности пальца, окружность шеи
вдвое больше окружности кисти, а окружность талии вдвое больше окружности
шеи, и при помощи моей старой рубахи, которую я разостлал на земле перед
ними как образец, они сшили мне белье как раз по росту. Точно так же
тремстам портным было поручено сшить мне костюм, но для снятия мерки они
прибегли к другому приему. Я стал на колени, и они приставили к моему
туловищу лестницу; по этой лестнице один из них взобрался до моей шеи и
опустил отвес от воротника до полу, что и составило длину моего кафтана;
рукава и талию я смерил сам. Когда костюм был готов (а шили его в моем
замке, так как самый большой их дом не вместил бы его), то своим видом он
очень напоминал одеяла, изготовляемые английскими дамами из лоскутков
материи, с той только разницей, что не пестрел разными цветами.
Стряпали мне триста поваров в маленьких удобных бараках, построенных
вокруг моего дома, где они и жили со своими семьями, и обязаны были готовить
мне по два блюда на завтрак, обед и ужин. Я брал в руку двадцать лакеев и
ставил их себе на стол; сотня их товарищей прислуживала внизу на полу: одни
носили кушанья, другие таскали на плечах бочонки с вином и всевозможными
напитками; лакеи, стоявшие на столе, по мере надобности очень искусно
поднимали все это на особых блоках, вроде того как у нас в Европе поднимают
ведра воды из колодца. Каждое их блюдо я проглатывал в один прием, каждый
бочонок вина осушал одним глотком. Их баранина по вкусу уступает нашей, но
зато говядина превосходна. Раз мне достался такой огромный кусок филея, что
пришлось разрезать его на три части, но это исключительный случай. Слуги
бывали очень изумлены, видя, что я ем говядину с костями, как у нас едят
жаворонков. Здешних гусей и индеек я проглатывал обыкновенно в один прием,
и, надо отдать справедливость, птицы эти гораздо вкуснее наших. Мелкой
птицы я брал на кончик ножа по двадцати или тридцати штук зараз.
Его величество, наслышавшись о моем образе жизни, заявил однажды, что
он будет счастлив (так было угодно ему выразиться) отобедать со мною, в
сопровождении августейшей супруги и молодых принцев и принцесс. Когда они
прибыли, я поместил их на столе против себя в парадных креслах, с личной
охраной по сторонам. В числе гостей был также лордканцлер казначейства
Флимнап, с белым жезлом в руке; я часто ловил его недоброжелательные
взгляды, но делал вид, что не замечаю их, и ел более обыкновенного во славу
моей дорогой родины и на удивление двору. У меня есть некоторые основания
думать, что это посещение его величества дало повод Флимнапу уронить меня в
глазах своего государя. Означенный министр всегда был тайным моим врагом,
хотя наружно обходился со мною гораздо ласковее, чем того можно было ожидать
от его угрюмого нрава. Он поставил на вид императору плохое состояние
государственного казначейства, сказав, что вынужден был прибегнуть к займу
за большие проценты; что курс банковых билетов упал на девять процентов ниже
альпари; что мое содержание обошлось его величеству более чем в полтора
миллиона спругов (самая крупная золотая монета у лилипутов, величиною в
маленькую блестку) и, наконец, что император поступил бы весьма
благоразумно, если бы воспользовался первым благоприятным случаем для
высылки меня за пределы империи.
На мне лежит обязанность обелить честь одной невинно пострадавшей из-за
меня почтенной дамы. Канцлеру казначейства пришла в голову фантазия
приревновать ко мне свою супругу на основании сплетен, пущенных в ход злыми
языками, которые говорили ему, будто ее светлость воспылала безумной
страстью к моей особе; много скандального шума наделал при дворе слух, будто
раз она тайно приезжала ко мне. Я торжественно заявляю, что все это самая
бесчестная клевета, единственным поводом к которой послужило невинное
изъявление дружеских чувств со стороны ее светлости. Она действительно часто
подъезжала к моему дому, но это делалось всегда открыто, причем с ней в
карете сидели еще три особы: сестра, дочь и подруга; таким же образом ко
мне приезжали и другие придворные дамы. В качестве свидетелей призываю моих
многочисленных слуг: пусть кто-нибудь из них скажет, видел ли он у моих
дверей карету, не зная, кто находится в ней. Обыкновенно в подобных случаях
я немедленно выходил к двери после доклада моего слуги; засвидетельствовав
свое почтение прибывшим, я осторожно брал в руки карету с парой лошадей
(если она была запряжена шестеркой, форейтор всегда отпрягал четырех) и
ставил ее на стол, который я окружил передвижными перилами вышиной в пять
дюймов для предупреждения несчастных случайностей. Часто на моем столе
стояли разом четыре запряженные кареты, наполненные элегантными дамами. Сам
я садился в свое кресло и наклонялся к ним. В то время, как я разговаривал
таким образом с одной каретой, другие тихонько кружились по моему столу.
Много послеобеденных часов провел я очень приятно в таких разговорах, однако
ни канцлеру казначейства, ни двум его соглядатаям Клестрилю и Дренло (пусть
они делают что угодно, а я назову их имена) никогда не удастся доказать,
чтобы ко мне являлся кто-нибудь инкогнито, кроме государственного секретаря
Рельдреселя, посетившего меня раз по специальному повелению его
императорского величества, как рассказано об этом выше. Я бы не
останавливался так долго на этих подробностях, если бы вопрос не касался так
близко доброго имени высокопоставленной дамы, не говоря уже о моем
собственном, хотя я и имел честь носить титул нардака, которого не имел сам
канцлер казначейства, ибо всем известно, что он только глюм-глюм, а этот
титул в такой же степени ниже моего, в какой титул маркиза в Англии ниже
титула герцога; впрочем, я согласен признать, что занимаемый им пост ставит
его выше меня. Эти наветы, о которых я узнал впоследствии по одному не
стоящему упоминания случаю, на некоторое время озлобили канцлера
казначейства Флимнапа против его жены и еще пуще против меня. Хотя он вскоре
и примирился с женой, убедившись в своем заблуждении, однако я навсегда
потерял его уважение и вскоре увидел, что положение мое пошатнулось также в
глазах самого императора, который находился под сильным влиянием своего
фаворита.

ГЛАВА VII

Автор, будучи осведомлен о замысле обвинить его в государственной
измене, предпринимает побег в Блефуску. Прием, оказанный ему там

Прежде чем рассказать, каким образом я оставил это государство,
пожалуй, уместно посвятить читателя в подробности тайных происков, которые в
течение двух месяцев велись против меня.
Благодаря своему низкому положению я жил до сих пор вдали от
королевских дворов. Правда, я много слыхал и читал о нравах великих
монархов, но никогда не ожидал встретить такое ужасное действие их в столь
отдаленной стране, управляемой, как я думал, в духе правил, совсем не
похожих на те, которыми руководятся в Европе.
Как раз когда я готовился отправиться к императору Блефуску, одна
значительная при дворе особа (которой я оказал очень существенную услугу в
то время, когда она была в большой немилости у его императорского
величества) тайно прибыла ко мне поздно вечером в закрытом портшезе и, не
называя себя, просила принять ее. Носильщики были отосланы, и я положил
портшез вместе с его превосходительством в карман своего кафтана, после
чего, приказав одному верному слуге говорить каждому, что мне нездоровится и
что я пошел спать, я запер за собою дверь, поставил портшез на стол и сел на
стул против него.
Когда мы обменялись взаимными приветствиями, я заметил большую
озабоченность на лице его превосходительства и пожелал узнать о ее причине.
Тогда он попросил выслушать его терпеливо, так как дело касалось моей чести
и жизни, и обратился ко мне со следующей речью, которую тотчас же по его
уходе я в точности записал.
Надо вам сказать, начал он, что в последнее время относительно вас
происходило в страшной тайне несколько совещаний особых комитетов, и два дня
тому назад его величество принял окончательное решение.
Вы прекрасно знаете, что почти со дня вашего прибытия сюда Скайреш
Болголам (гельбет, или верховный адмирал) стал вашим смертельным врагом. Мне
неизвестна первоначальная причина этой вражды, но его ненависть особенно
усилилась после великой победы, одержанной вами над Блефуску, которая сильно
помрачила его славу адмирала. Этот сановник, в сообществе с Флимнапом,
канцлером казначейства, неприязнь которого к вам из-за жены всем известна,
генералом Лимтоком, обер-гофмейстером Лелькеном и верховным судьей
Бельмафом, приготовил акт, обвиняющий вас в государственной измене и других
тяжких преступлениях.
Это вступление настолько взволновало меня, что я, зная свои заслуги и
свою невиновность, от нетерпения чуть было не прервал оратора, но он умолял
меня сохранять молчание и продолжал так:
Руководствуясь чувством глубокой благодарности за оказанные вами
услуги, я добыл подробные сведения об этом деле и копию обвинительного акта,
рискуя поплатиться за это своей головой[49].

ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ
АКТ
против
КУИНБУС ФЛЕСТРИНА
ЧЕЛОВЕКА ГОРЫ

II. 1

Принимая во внимание, что, хотя законом, изданным в царствование его
императорского величества Келина Дефара Плюне, постановлено, что всякий, кто
будет мочиться в ограде королевского дворца, подлежит карам и наказаниям как
за оскорбление величества; однако, невзирая на это, упомянутый Куинбус
Флестрин, в явное нарушение упомянутого закона, под предлогом тушения
пожара, охватившего покои любезной супруги его императорского величества,
злобно, предательски и дьявольски выпустив мочу, погасил упомянутый пожар в
упомянутых покоях, находящихся в ограде упомянутого королевского дворца,
вопреки существующему на этот предмет закону, в нарушение долга и пр. и пр.

II. 2

Что упомянутый Куинбус Флестрин, приведя в императорский порт флот
императора Блефуску и получив повеление от его императорского величества
захватить все остальные корабли упомянутой империи Блефуску, с тем чтобы
обратить эту империю в провинцию под управлением нашего наместника,
уничтожить и казнить не только всех укрывающихся там Тупоконечников, но и
всех подданных этой империи, которые не отступятся немедленно от
тупоконечной ереси, - упомянутый Флестрин, как вероломный изменник, подал
прошение его благосклоннейшему и светлейшему императорскому величеству
избавить его, Флестрина, от исполнения упомянутого поручения под предлогом
нежелания применять насилие в делах совести и уничтожать вольности невинного
народа.

II. 3

Что, когда прибыло известное посольство от двора Блефуску ко двору его
величества просить мира, он, упомянутый Флестрин, как вероломный изменник,
помогал, поощрял, одобрял и увеселял упомянутых послов, хорошо зная, что они
слуги монарха, который так недавно был открытым врагом его императорского
величества и вел открытую войну с упомянутым величеством.

II. 4

Что упомянутый Куинбус Флестрин, в противность долгу верноподданного,
собирается теперь совершить путешествие ко двору и в империю Блефуску, на
которое получил только лишь словесное соизволение его императорского
величества, и что, под предлогом упомянутого соизволения, он имеет намерение
вероломно и изменнически совершить упомянутое путешествие с целью оказать
помощь, ободрить и поощрить императора Блефуску, так недавно бывшего врагом
вышеупомянутого его императорского величества и находившегося с ним в
открытой войне.

В обвинительном акте есть еще пункты, но прочтенные мною в извлечении
наиболее существенны.

Надо признаться, что во время долгих прений по поводу этого обвинения
его величество проявил к вам большую снисходительность, весьма часто
ссылаясь на ваши заслуги перед ним и стараясь смягчить ваши преступления.
Канцлер казначейства и адмирал настаивали на том, чтобы предать вас самой
мучительной и позорной смерти. Они предложили поджечь ночью ваш дом, поручив
генералу вывести двадцатитысячную армию, вооруженную отравленными стрелами,
предназначенными для вашего лица и рук. Возникла также мысль дать тайное
повеление некоторым вашим слугам напитать ваши рубахи и простыни ядовитым
соком, который скоро заставил бы вас разодрать ваше тело и причинил бы вам
самую мучительную смерть. Генерал присоединился к этому мнению, так что в
течение долгого времени большинство было против вас. Но его величество,
решив по возможности щадить вашу жизнь, в заключение привлек на свою сторону
обер-гофмейстера.
В разгар этих прений Рельдресель, главный секретарь по тайным делам,
который всегда выказывал себя вашим истинным другом, получил повеление его
императорского величества изложить свою точку зрения, что он и сделал,
вполне оправдав ваше доброе о нем мнение. Он признал, что ваши преступления
велики, но что они все же оставляют место для милосердия, этой величайшей
добродетели монархов, которая так справедливо украшает его величество. Он
сказал, что существующая между ним и вами дружба известна всякому, и потому
высокопочтенное собрание, может быть, найдет его мнение пристрастным;
однако, повинуясь полученному приказанию его величества, он откровенно
изложит свои мысли; что если его величеству благоугодно будет, во внимание к
вашим заслугам и согласно свойственной ему доброте, пощадить вашу жизнь и
удовольствоваться повелением выколоть вам оба глаза, то он смиренно
полагает, что такая мера, удовлетворив в некоторой степени правосудие, в то
же время приведет в восхищение весь мир, который будет приветствовать
столько же кротость монарха, сколько благородство и великодушие лиц, имеющих
честь быть его советниками; что потеря глаз не нанесет никакого ущерба вашей
физической силе, благодаря которой вы еще можете быть полезны его
величеству; что слепота, скрывая от вас опасность, только увеличит вашу
храбрость; что боязнь потерять зрение была для вас главной помехой при
захвате неприятельского флота и что вам достаточно будет смотреть на все
глазами министров, раз этим довольствуются даже величайшие монархи.
Это предложение было встречено высоким собранием с крайним
неодобрением. Адмирал Болголам не в силах был сохранить хладнокровие; в
бешенстве вскочив с места, он сказал, что удивляется, как осмелился
секретарь подать голос за сохранение жизни изменника; что оказанные вами
услуги, по соображениям государственной безопасности, еще более отягощают
ваши преступления; что раз вы были способны простым мочеиспусканием (о чем
он говорил с отвращением) потушить пожар в покоях ее величества, то в другое
время вы будете способны таким же образом вызвать наводнение и затопить весь
дворец; что та самая сила, которая позволила вам захватить неприятельский
флот, при первом вашем неудовольствии послужит на то, что вы отведете этот
флот обратно; что у него есть веские основания думать, что в глубине души вы
- тупоконечник; и так как измена за рождается в сердце прежде, чем проявляет
себя в действии, то он обвинил вас на этом основании в измене и настаивал,
чтобы вы были казнены.
Канцлер казначейства был того же мнения: он показал, до какого
оскудения доведена казна его величества благодаря лежащему на ней тяжелому
бремени содержать вас, которое скоро станет невыносимым, и предложение
секретаря выколоть вам глаза не только не вылечит от этого зла, но, по всей
вероятности, усугубит его, ибо, как свидетельствует опыт, некоторые домашние
птицы после ослепления едят больше и скорее жиреют; и если его священное
величество и члены совета, ваши судьи, обращаясь к своей совести, пришли к
твердому убеждению в вашей виновности, то это является достаточным
основанием приговорить вас к смерти, не затрудняясь подысканием формальных
доказательств, требуемых буквой закона.
Но его императорское величество решительно высказался против смертной
казни, милостиво изволив заметить, что если совет находит лишение вас зрения
приговором слишком мягким, то всегда будет время вынести другой, более
суровый. Тогда ваш друг секретарь, почтительно испросив позволение выслушать
его возражения на замечания канцлера казначейства касательно тяжелого
бремени, которым ложится ваше содержание на казну его величества, сказал:
так как доходы его величества всецело находятся в распоряжении его
превосходительства, то ему нетрудно будет принять меры против этого зла
путем постепенного уменьшения расходов на ваше иждивение; таким образом,
вследствие недостаточного количества пищи, вы станете слабеть, худеть,
потеряете аппетит и зачахнете в несколько месяцев; такая мера будет иметь
еще и то преимущество, что разложение вашего трупа станет менее опасным, так
как тело ваше уменьшится в объеме больше чем наполовину, и немедленно
после вашей смерти пять или шесть тысяч подданных его величества смогут в
два или три дня отделить мясо от костей, сложить его в телеги, увезти и
закопать за городом во избежание заразы, а скелет сохранить как памятник, на
удивление потомству.
Таким образом, благодаря чрезвычайно дружескому расположению к вам
секретаря, удалось прийти к компромиссному решению вашего дела. Было строго
приказано сохранить в тайне план постепенно заморить вас голодом; приговор
же о вашем ослеплении занесен в книги по единогласному решению членов
совета, за исключением адмирала Болголама, креатуры императрицы, который,
благодаря непрестанным подстрекательствам ее величества, настаивал на вашей
смерти; императрица же затаила на вас злобу из-за гнусного и незаконного
способа, которым вы потушили пожар в ее покоях.
Через три дня ваш друг секретарь получит повеление явиться к нам и
прочитать все эти пункты обвинительного акта; при этом он объяснит,
насколько велики снисходительность и благосклонность к вам его величества и
государственного совета, благодаря которым вы приговорены только к
ослеплению, и его величество не сомневается, что вы покорно и с
благодарностью подчинитесь этому приговору; двадцать хирургов его величества
назначены наблюдать за надлежащим совершением операции при помощи очень
тонко заостренных стрел, которые будут пущены в ваши глазные яблоки в то
время, когда вы будете лежать на земле.
Засим, предоставляя вашему благоразумию позаботиться о принятии
соответствующих мер, я должен, во избежание подозрений, немедленно удалиться
так же тайно, как прибыл сюда.
С этими словами его превосходительство покинул меня, и я остался один,
одолеваемый мучительными сомнениями и колебаниями.
У лилипутов существует обычай, заведенный нынешним императором и его
министрами (очень непохожий, как меня уверяли, на то, что практиковалось в
прежние времена): если в угоду мстительности монарха или злобе фаворита суд
приговаривает кого-либо к жестокому наказанию, то император произносит в
заседании государственного совета речь, изображающую его великое милосердие
и доброту как качества, всем известные и всеми признанные. Речь немедленно
оглашается по всей империи; и ничто так не устрашает народ, как эти
панегирики императорскому милосердию[50]; ибо установлено, что чем они
пространнее и велеречивее, тем бесчеловечнее было наказание и невиннее
жертва. Однако должен признаться, что, не предназначенный ни рождением, ни
воспитанием к роли придворного, я был плохой судья в подобных вещах и никак
не мог найти признаков кротости и милосердия в моем приговоре, а, напротив
(хотя, быть может, и несправедливо), считал его скорее суровым, чем мягким.
Иногда мне приходило на мысль предстать лично перед судом и защищаться, ибо
если я и не мог оспаривать фактов, изложенных в обвинительном акте, то
все-таки надеялся, что они допускают некоторое смягчение приговора. Но, с
другой стороны, судя по описаниям многочисленных политических процессов[51],
о которых приходилось мне читать, все они оканчивались в смысле, желательном
для судей, и я не решился вверить свою участь в таких критических
обстоятельствах столь могущественным врагам. Меня очень соблазнила было
мысль оказать сопротивление; я отлично понимал, что, покуда я пользовался
свободой, все силы этой империи не могли бы одолеть меня, и я легко мог бы
забросать камнями и обратить в развалины всю столицу; но, вспомнив присягу,
данную мной императору, все его милости ко мне и высокий титул нардака,
которым он меня пожаловал, я тотчас с отвращением отверг этот проект. Я с
трудом усваивал придворные взгляды на благодарность и никак не мог убедить
себя, что теперешняя суровость его величества освобождает меня от всяких
обязательств по отношению к нему.
Наконец я остановился на решении, за которое, вероятно, многие не без
основания меня осудят. Ведь, надо признаться, я обязан сохранением своего
зрения, а стало быть, и свободы, моей великой опрометчивости и неопытности.
В самом деле, если бы в то время я знал так же хорошо нрав монархов и
министров и их обращение с преступниками, гораздо менее виновными, чем был
я, как я узнал это потом, наблюдая придворную жизнь в других государствах, я
бы с величайшей радостью и готовностью подчинился столь легкому наказанию.
Но я был молод и горяч; воспользовавшись разрешением его величества посетить
императора Блефуску, я еще до окончания трехдневного срока послал моему
другу секретарю письмо, в котором уведомлял его о своем намерении
отправиться в то же утро в Блефуску согласно полученному мной разрешению. Не
дожидаясь ответа, я направился к морскому берегу, где стоял на якоре наш
флот.
Захватив большой военный корабль, я привязал к его носу веревку, поднял
якоря, разделся и положил свое платье в корабль (вместе с одеялом, которое
принес в руке), затем, ведя корабль за собою, частью вброд, частью вплавь, я
добрался до королевского порта Блефуску, где население уже давно ожидало
меня. Мне дали двух проводников показать дорогу в столицу Блефуску, носящую
то же название, что и государство. Я нес их в руках, пока не подошел на
двести ярдов к городским воротам; тут я попросил их известить о моем
прибытии одного из государственных секретарей и передать ему, что я ожидаю
приказаний его величества. Через час я получил ответ, что его величество в
сопровождении августейшей семьи и высших придворных чинов выехал встретить
меня. Я приблизился на сто ярдов. Император и его свита соскочили с лошадей,
императрица и придворные дамы вышли из карет, и я не заметил у них ни
малейшего страха или беспокойства. Я лег на землю, чтобы поцеловать руку
императора и императрицы. Я объявил его величеству, что прибыл сюда согласно
моему обещанию и с соизволения императора, моего повелителя, чтобы иметь
честь лицезреть могущественнейшего монарха и предложить ему зависящие от
меня услуги, если они не будут противоречить обязанностям верноподданного
моего государя; я ни словом не упомянул о постигшей меня немилости, потому
что, не получив еще официального уведомления, я вполне мог и не знать о
замыслах против меня. С другой стороны, у меня было полное основание
предполагать, что император не пожелает предать огласке мою опалу, если
узнает, что я нахожусь вне его власти; однако скоро выяснилось, что я сильно
ошибся в своих предположениях.
Не буду утомлять внимание читателя подробным описанием приема,
оказанного мне при дворе императора Блефуску, который вполне соответствовал
щедрости столь могущественного монарха. Не буду также говорить о
неудобствах, которые я испытывал благодаря отсутствию подходящего помещения
и постели: мне пришлось спать на голой земле, укрывшись своим одеялом.